Нулевой потенциал
Шрифт:
— Мы не знаем, сэр. Совершенно никаких следов… Да, вертолеты и полк морской пехоты. Я подумал, не привлечь ли бойскаутов… Нет? Слушаюсь… Да, с ним два моряка. Я попросил, чтобы в Вашингтоне проверили их личные дела. Возможно, они его украли. Или шпионы убили моряков и похитили его одного.
Затем он замолчал и слушал. В стеклянной будке было жарко, и, вероятно, поэтому лицо его стало приобретать тот же оттенок, что и аппарат. Или, может быть, наоборот — аппарат с этой целью и покрасили в алый цвет… для соответствия.
Наконец он
— Слушаюсь, сэр. Но одно указание мы должны получить именно от вас. Я не беру на себя ответственности. Как его брать, живьем или стрелять?
Он снова стал слушать и на сей раз прислонился к стеклу.
— Слушаюсь, сэр, — сказал он, улучив удобный момент. — Но я допрашивал его лично, потом его допрашивали мои лучшие люди, но он не собирается выдавать нам секрет сверхсветового полета. Он не хочет говорить нам ничего не потому, что мы — это мы, а потому, что мы — люди. Но если противник захватил его, то он может заставить его говорить при помощи пыток, или «сыворотки правды», или… Да, сэр.
В третий раз он молча слушал, слушал с напряженным вниманием. Наконец он еще раз сказал: «Слушаюсь, сэр» — и положил трубку. Повесив замок и подергав его, он открыл дверь стеклянной клетки.
Часовые не вытянулись при его появлении, потому что они уже стояли навытяжку.
Он вышел из будки и посмотрел на ближайшего часового, вооруженного винтовкой, пистолетом и штыком и стоявшего совершенно неподвижно.
— Он становится величайшим национальным достоянием, — сказал человек. — Он собирается выступать по телевидению за десять тысяч долларов в неделю. Матери Америки, по-видимому, требуют, чтобы их дети видели его хотя бы раз в семь дней.
Часовой не ответил ему, потому что стоял по стойке «смирно».
— Но вы знаете, что он для меня? Для меня он — проклятая… беглая… обезьяна.
Часовые не шевелились.
Глава одиннадцатая
Отличие их от человека в значительной мере обусловлено привычками.
Как это часто бывает, последний бар на окраине города оказался далеко не лучшим баром, но, как известно, время не ждет… и агенты ФБР — тоже. Счастливчик вошел в кабак первым, произвел рекогносцировку и, выйдя, доложил, что там нет ни одного человека, похожего на агента ФБР.
— У всех такой вид, будто они нигде не могут найти работу вообще.
— На выпивку у них деньги есть, — заметил Горилла.
— Вы знаете, а на той вечеринке с девочками было довольно весело, — сказал Пан. — Как вы думаете, когда у нас появятся деньги?
— Ты у нас превращаешься в форменного алкоголика, Пан, — перебил его Счастливчик. — Пошли. — Пан вручил ему конец до смешного тоненькой цепочки. — Я твой дрессировщик, понял? Горилла, может, тебе лучше постоять на улице? Не годится мичману впутываться в такое
— Мы оборвались с губы вместе, вместе и будем, — сказал мичман Бейтс.
И они вошли. Это была действительно забегаловка худшего сорта. Поколения гуляк проливали пиво на некрашеный пол; десятилетиями нервные посетители пыхтели сигаретами, трубками и сигарами и прокурили все стены; к тому же вся когорта завсегдатаев не очень аккуратно пользовалась туалетом, который находился в глубине бара.
Пан Сатирус, всю жизнь проведший в чистоте и холе, закашлялся. У Гориллы Бейтса был страдальческий вид. Счастливчик Бронстейн, позвякивая цепочкой, матросской походкой, вразвалку, направился к стойке.
Буфетчик взглянул на Счастливчика, потом на цепочку и по цепочке добрался до Пана.
— Эй, — сказал он, — ты что сюда приволок?
— Обезьяну, — сказал Счастливчик. — Мартышку резуса. Подобрал ее на Гибралтарской скале. Это английский резус.
Пан Сатирус кашлял.
Горилла отошел и сел за столик.
— Он дрессированный? — спросил буфетчик.
— Он танцует, — импровизировал Горилла, — ходит на руках и передразнивает всех. Он дрессированный — это точно. Как на флотской службе, верно?
— Почем я знаю, — сказал буфетчик. Судя по выражению его лица, тот же ответ можно было получить на любой вопрос.
Одна посетительница с трудом поднялась со стула и, покачиваясь на высоких скривленных каблуках, пошла к стойке. На ней были оранжевые шорты и бюстгальтер такого же фиолетового оттенка, как и кожа, видневшаяся между двумя этими предметами туалета.
— Не кусается?
— Нет, — сказал Счастливчик. — Он любит дам.
Пан Сатирус сложил свои уродливые кисти, стал в позу капуцина, выпрашивающего земляной орех, и поймал в ладонь руку посетительницы. Он поцеловал эту руку очень нежно.
— Э, да он милашка, — сказала посетительница.
— Дайте ему доллар. Он опустит его в патефон-автомат и станцует для вас, — сказал Счастливчик. Он пристально посмотрел на посетительницу и добавил: — Даю поправку — станцует с вами.
— Доллар? Для автомата нужно десять центов?
— И обезьяна хочет жить, — проворчал Счастливчик. Посетительница, пошатываясь, возвратилась к своему столику и взяла сумочку. Собутыльником ее был пузатый коротышка с облупленным носом: он наблюдал за ней слезящимися голубыми глазками. Буфетчик заметил:
— Ваша обезьяна — самый красивый малый из всех, кого она подцепила за последние тридцать лет.
Дама дала Пану доллар. Он отдал его буфетчику и уже хотел было что-то сказать, как Счастливчик тут же вмешался:
— Два пива для меня и для резуса и дайте ему сдачу для автомата.
— Двадцать лет я держу бар, и наконец-то этот гроб с музыкой кому-то понадобился, — сказал буфетчик. — А я было хотел вернуть его фирме.
Он дал Пану три десятицентовые монеты.
Пан выпил пиво залпом и, шаркая подошвами, пошел к патефону-автомату.