Нужные вещи (др. перевод)
Шрифт:
По крайней мере никто не смог бы ее упрекнуть, что она оставила ребенка от безразличия или от злости. Ее саму удивила эта любовь — самое простое, сильное и самое непрощающее чувство из всех известных человечеству.
И она двинулась дальше. Нет, онидвинулись дальше. Полли сменила множество работ — в основном это была черная работа, — пока не остановилась в Сан-Франциско, куда, по-видимому, и собиралась с самого начала. В начале лета 1971-го Сан-Франциско представлял собой эдакое хипповское Средиземье, холмистый муравейник, кишащий всякими чудаками, рокерами, кришнаитами,
Согласно песне Скотта Маккензи про Сан-Франциско, которая была популярна как раз в те годы, лето там должно быть порой любви. Полли Чалмерс, которая даже тогда не имела ничего общего с хиппи, как-то эту пору любви пропустила. В здании, где они жили с Келтоном, было полно всякой шпаны, которая носила на шее символ мира, пацифик, и в дополнение — финку в ботинке. Самыми частыми гостями в этой среде бывали судебные исполнители, репортеры и полицейские. Тогда полицейских не называли в лицо свиньями; полицейские тоже пропустили сезон любви и были по этому поводу очень злыми.
Полли подала заявление на получение пособия, но оказалось, что она недостаточно долго жила в Калифорнии, чтобы иметь на него право. Может быть, сейчас законы изменились, но в 1971 году матерям-одиночкам в Сан-Франциско было так же трудно, как и в любом другом городе. Она подала заявку в Фонд помощи нуждающимся детям и надеялась, что из этого выйдет какой-то толк. Келтон никогда не голодал, но сама она питалась лишь духом святым. Худющая молодая женщина, всегда голодная, всегда напуганная — женщина, в которой, наверное, очень немногие из бывших знакомых признали бы теперь прежнюю Полли Чалмерс. Ее воспоминания о тех трех годах, проведенных на Западном побережье, — воспоминания, хранящиеся на задворках памяти, как старая одежда на чердаке, — были искаженными и перекошенными, как обрывки кошмара.
Не в этом ли основная причина, почему ей не хотелось рассказывать Алану об этих годах? Может, ей просто не хочется ворошить этот ужас? Она не одна пережила все кошмарные последствия своей гордости, упрямого нежелания попросить о помощи, извращенного лицемерия тех лет, провозглашавших триумф свободной любви, одновременно вышвыривая незамужних женщин с детьми за борт нормального общества; с ней был Келтон, который тоже страдал. Келтон был ее талисманом, ее заложником Фортуны, пока она ожесточенно пробиралась сквозь тернии своего дурацкого крестового похода.
Самое ужасное, что ситуация начала медленно исправляться. Весной 1972-го она наконец-то добилась помощи штата, на следующий месяц ей обещали первый чек фонда, и она уже планировала перебраться куда-нибудь в другое место — подальше от этого гадючника.
Звонок застал ее в забегаловке, в которой она работала, и потом в ее снах Норвилл — поваренок, в те дни постоянно пытавшийся залезть ей в трусы, — раз за разом поворачивался к ней, протягивая телефонную трубку: Полли, это полиция. Они хотят с тобой поговорить. Полли, это полиция. Они хотят с тобой поговорить.
Они действительно хотели с ней поговорить, потому что вытащили с задымленного третьего этажа тела молодой женщины и маленького ребенка, обгоревшие до неузнаваемости. Кем был ребенок, они уже знали; если
Через три месяца после гибели Келтона она снова пошла работать. Одиночество довело ее до полусумасшествия, оно было настолько глубоким и полным, что она даже не осознавала, как сильно страдает. В конце концов она написала домой, сообщив отцу и матери только то, что она в Сан-Франциско, родила мальчика и мальчика с ней больше нет. Подробностей она не выдала бы и под пытками. Возвращаться домой она не собиралась — по крайней мере по собственной воле, — но начала понимать, что, если не восстановить хоть каких-то связей с прошлым, что-то важное у нее внутри начнет медленно отмирать, дюйм за дюймом, как могучее дерево начинает засыхать с отдельных веток, если его надолго лишить воды.
Мать сразу ответила ей, упрашивая вернуться в Касл-Рок… вернуться домой. Она вложила в письмо чек на семьсот долларов. В квартире, где жила Полли после смерти Келтона, было довольно жарко, и она прервала процесс упаковки своего багажа, чтобы выпить воды. В этот момент она вдруг поняла, что она едет домой просто потому, что ее об этом просила — почти умоляла — мать. Она как-то об этом не думала, что в общем-то было большой ошибкой. Но ведь именно ее гордость и нежелание сесть и подумать — а вовсе не жалкий шпенек Дюка Шиэна — ввергли ее во все эти передряги.
Итак, она села на свою узкую одинокую кровать и стала думать. Она думала долго и мучительно. В итоге она порвала чек и написала письмо матери. Письмо было не больше страницы, но чтобы написать его правильно,у нее ушло около четырех часов.
Я хочу вернуться или хотя бы попробовать, но не хочу, чтобы, когда я вернусь, мы стали откапывать старые кости и пытаться их грызть, — писала она. — Я не знаю, возможно ли то, чего я на самом деле хочу: начать новую жизнь на старом месте, — но хочу попытаться. И у меня есть идея: давай какое-то время просто переписываться. Ты и я, я и папа. Я заметила, что на бумаге злиться и обижаться труднее, так что давайте пока так.
Таким образом они переписывались почти полгода, и однажды, в январе 1973-го, мистер и миссис Чалмерс показались на пороге ее квартиры с чемоданами в руках. Они сказали, что поселились в отеле «Марк Хопкинс» и без нее в Касл-Рок не вернутся.
Полли смотрела на них, ощущая целую гамму переживаний: злость за их властное отношение, унылую радость от такой милой и наивной властности, страх услышать вопрос, которого она так тщательно избегала в своих письмах и от которого теперь трудно будет уйти.
Она пообещала поужинать с ними, не более — с другим решением придется пока подождать. Отец сказал, что номер в отеле они сняли всего на одну ночь. Она посоветовала позвонить туда и продлить бронь.
Перед тем как принять окончательное решение, она хотела поговорить с ними как можно дольше — прощупать то, чего она не сумела понять из писем. Но этот вечер оказался единственным, который они провели вместе. Это был последний вечер, когда она видела своего отца здоровым и сильным, и б о льшую часть вечера он ее просто бесил.