Няня на месяц, или я - студентка меда!

Рауэр Регина

Потому что Квета — это Квета.

Жизнерадостная, внезапная, активная. Один из ее поклонников называл Ветку крышесносной, и, пожалуй, это было самое точное ее определение.

Вот только сейчас он бы ее не узнал и так ни за что не назвал.

И заляпанный желтой краской мой джинсовый комбинезон с растянутой розовой футболкой «Микки Мауса» с Ветой диссонирует, смотрится на ней в диковину.

Только улыбка остается столь же искренней и лучистой, заразительной, поэтому суслики уже спустя минуту улыбаются ей в ответ.

Делятся длинной-длинной дорогой на «электичке», и щенков показывают, сообщают важно, что Алла Ильинична уехала к подруге, а им сказала воспитывать кутят.

Кормить.

— Данька! — мама выходит из дома неслышно.

Улыбается всем и сразу.

Загоняет сначала в дом пить чай и на Эля, что первый раз на моей памяти начинает смущаться и бормотать извинения за приезд не ко времени, ругается сердито.

Как на работе.

Как на меня утром, когда я спросила можно ли позвать с собой Эля.

Ответ был однозначным и положительным, поскольку Эльвин, как и Ветка, был для мамы своим, почти родным. И спрашивать глупости мне не стоило.

И суслики у нее, как и у па, оказываются нашими очень быстро.

После рук, которые мама уводит их мыть.

Руки монстры, красуясь и обстоятельно комментируя свои действия, моют хирургически и антисептик деловито требуют.

— Данька, признавайся, кто подобному учит детей в шесть лет? — мама задорно кричит.

И приходится чистосердечно признаваться, что манипуляции для зачета учить в гордом одиночестве я отказалась. Втроем и на спор было интересней.

Особенно выигрывать.

— Данька… — мама лишь качает головой, треплет прибежавших сусликов по макушкам и мою законную корочку хлеба отдает им.

— Все, Дарийка, место ребенка в семье у тебя нагло отобрали, — Ветка давится смешком. — Добро пожаловать в обделенную вкусняшками взрослую жизнь.

– Изыди!

Я обиженно сверкаю глазами, дуюсь, как фыркает мама, хомяком и наводить порядок в собственной берлоге удаляюсь независимо и без всех.

Стираю пыль, перебираю книги и на тихий скрип двери оборачиваюсь. Ветка стоит на пороге, смотрит… странно.

Серьезно и задумчиво.

Будто решает что-то.

И, замечая мой взгляд, моргает, подходит неслышно и томик Ахматовой из моих рук вынимает.

— Двадцать первое. Ночь. Понедельник.

— Что?

— Самое любимое стихотворение твоего брата, — она объясняет тихо, прижимает книгу к груди и по комнате проходится. — Я виновата. Помнишь наши посиделки? Я сказала, чтоб не сглазить и если что… и если что случилось. Из-за меня.

Вета опускается в подвешенное кресло, отталкивается бездумно ногой.

И железная опора тихо поскрипывает, заполняя тишину.

— Тетя Инга читает сусликам, — Квета бледно улыбается, замечает мельком, — ты смешно их называешь, рассеянного с улица Бассейного. Она сказала, что это была твоя любимая книга в детстве.

— До дыр, — я соглашаюсь

и рядом с ней сажусь.

Висящий кокон огромен.

— И ты не виновата.

— Виновата.

— Тогда и я. Он четвертые сутки в стабильно тяжелом состоянии, в коме. А я не могу к нему даже зайти, боюсь увидеть… таким. Он всегда был сильным, а сейчас…

— И сейчас сильный, самый сильный на свете, — Ветка кривит улыбку сквозь слезы, что размазывает по лицу, — он борется. И Кирилл. Ты знаешь, что остановка сердца была семь раз во время операции?

Она поворачивает голову, выдыхает, сдерживая слезы, и повторяет явно чьи-то слова:

— Кроме Лаврова столько никто бы качать не стал. Тридцать минут и все, да?

— Да, — я повторяю эхом.

И сухая формулировка о прекращении реанимационных мероприятий при признании этих мер абсолютно бесперспективными или констатации биологической смерти, а именно при неэффективности реанимационных мероприятий, направленных на восстановление жизненно важных функций в течение тридцати минут, бьется в голове.

Зачем Палыч на хируходе заставлял нас ее зубрить?

— В последний раз завели ровно на тридцатой минуте, — Квета поясняет без слов, подтягивает ноги к груди.

— Откуда?..

— Подслушивать полезно.

— Конечно, — я соглашаюсь, прислушиваюсь к шуму с первого этажа.

Мама занята с сусликами, и их веселые вопли и визги долетают и до сюда, а Эль топит баню, заверив, что как Ромка прошлым летом, отжигать не будет.

Заслонки он вынимать умеет.

— … «это что за полустанок?» — закричал он спозаранок, — мамин голос в тишине доносится отчетливо, выразительно. — А с платформы говорят: «Это город Ленинград»…

— Знаешь, из нее получилась бы замечательная бабушка, — Квета вздыхает, бодает отчаянно меня в плечо. — Страшно, Рина. Когда ты позвонила, я никогда не думала, что бывает настолько страшно.

Бывает.

Еще необъяснимо тревожно, словно еще не все.

Краткое затишье перед очередной бурей.

Нет, хватит. Я сжимаю кулак до боли, впиваясь полукружьями ногтей в кожу, дышу медленно, и паника отступает.

Хотя бы один вечер будет светлым.

Тем более мама зовет, напоминает о времени, совести и не нарезанных салатах. Просит не быть хомяком и уверяет, что главный ребенок ее жизни, это все равно я.

Более неразумных личностей она не встречала.

— Пошли помогать разумным личностям, — я пихаю Квитанцию. — Скоро, правда, па и Кирилл приедут.

Сначала па.

Он заезжает с другой стороны, где ворота и асфальт к крыльцу. И первым его замечают суслики, несутся, забрасывая найденные Димкины машинки, и па их ловит, подхватывает на руки.

— Как он? — мама выходит следом, спрашивает, вглядываясь в беззаботное и улыбающееся лицо.

— Без изменений, — па отвечает коротко, и по его лицу скользит темная тень.