Нюансеры
Шрифт:
Наверное, Бог оглянулся.
Так или иначе, фортуна продолжала сопутствовать Багдасарянам. На новом месте они обустроились без лишних хлопот. Сняли жильё, открыли пекарню, а там, спустя несколько лет, и хлебную. Хлебная вызвала кривотолки: «Почему греческая? Откуда взялись греки?!» Брат присоветовал, отмахивался глава семейства. Велел: пусть будет греческая. Не спорить же с братом? Действительно, с Багдасаряном приехал его двоюродный брат Ашот Ваграмян – сирота, он еще ребёнком потерял родителей и пригрелся в гнезде старшего родственника.
– Чому? – спросил Багдасаряна
– Что – почему? – не понял Багдасарян.
– Ось ты кажеш: не сперечатыся[2] ж iз братом! Чому тобі не можна iз ним сперечатыся? Він же молодший за тебе! Та ще й чоботар[3]! Був бы прохвесор, а то чоботар!
Багдасарян пожал плечами:
– Ваня-джан, я с ним никогда не спорю. Может, потому и живой...
– Чому? – упорствовал Сирко.
– Если вода не течёт за тобой -- иди за ней.
Цирюльник плюнул и отстал.
Когда Ашот, с которым не спорят, овдовел и решил жениться во второй раз, он заговорил о собственной сапожной мастерской. Старший брат готов был выделить денег на обустройство, но для мастерской в доходном доме на Епархиальной улице – другой вариант Ашот категорически отверг – этого не хватало, даже если сложить вместе со сбережениями самого Ашота. Хорошо, кивнул сапожник. Тогда закрой хлебную на три дня. Убытки, напомнил Багдасарян. Испеки для меня корзинку арагаца[4], продолжал Ашот, будто не слышал про убытки. Я разнесу лепёшки по городу, куда надо.
– Да, – вздохнул Багдасарян. – Всё сделаю, душа моя.
Лепёшки Ашот разнёс в самые неожиданные места. Одну забросил в открытое окно второго этажа Дворянского собрания, две сунул мальчишкам на Цыганском мосту; самую пышную скормил извозчичьей лошади близ Конного рынка. Раз, два, корзинка и опустела.
Спустя месяц после разговора братьев в город приехал Нишан Тер-Нишанианц – священник, высланный из Нахичевани за какие-то провинности. С ним явились взрослый сын Трдат и внучка Мириам, девица на выданье. Священник приобрел дом по улице Франковской, где и поселился с семейством. Багдасарянов пригласили на новоселье, Ашота в том числе, и сапожник имел долгий разговор с Трдатом Нишановичем. В итоге Трдат с благословения отца ссудил Ашоту недостающую сумму, и вскоре в новенькой мастерской застучали молотки.
Стук разнёсся до небес, и Бог снова оглянулся – теперь уже на щедрого Трдата Нишановича. Ещё вчера безработный, не имея протекции и рекомендательных писем, Трдат устроился в центральную почтово-телеграфную контору – чиновником IV разряда. В самом скором времени он получил III разряд, и болтали, что повышение не за горами. Параллельно с карьерой рос и ранг Тер-Нишанианца: коллежский секретарь, коллежский асессор...
Начальство обещало надворного советника.
Когда армянская община решила обратиться в городскую думу с прошением об отводе участка под постройку церкви, Трдат Нишанович сказал, что сперва он обратится к Ашоту. Не сейчас, предупредил Ашот. Сейчас холодно, вам откажут. В смысле, не понял Тер-Нишанианц. Что значит холодно? Май на дворе!
– Холодно, и всё, – отмахнулся сапожник. – Даже я не согрею.
Трдат сдвинул брови:
– Извини,
Прошение было отправлено. У думы просили «пустопорожнее городское место в шесть сотен саженей, находящееся на Сумской улице, возле Ветеринарного института, недалеко от конца рельсового пути конки.» И причины объяснили внятно, ибо с момента приезда в город семьи Багдасарянов многое изменилось: «...число прихожан постепенно прибавляется, поэтому в настоящее время считается армяно-григориан купеческого и ремесленного сословия около восьмисот душ обоего пола, учащейся молодежи сто пятьдесят и свыше трёх сотен солдат. Кроме этого по губернии в разбросанном виде и на придорожных станциях живут ещё около трехсот душ...»
Души душами, а ходатайство отклонили. Городская дума не нашла возможности отвести для молитвенного дома просимый участок земли, ибо все окрестные участки были проданы местным жителям под застройку, а просимый предполагался под разбитие в нём сквера.
– Когда? – спросил Трдат сапожника. – Когда подавать новое прошение? Как скажешь, дорогой, так и сделаем. Твоё слово – золото.
Ашот улыбнулся:
– Когда потеплеет.
– Зимой, что ли?
– Не волнуйся, я предупрежу заранее.
– Где же нам проводить службы?
– Снимите дом в Инструментальном переулке.
– Дом?
– Третий номер. Тот, где фонарь не горит.
– При чём здесь фонарь?
– А при том, что как зажжётся, так и подавайте прошение.
* * *
– У вас, я гляжу, куда ни ткни, кругом пророки, – Алексеев налил себе водки. На сегодня хватит, решил он. И так голова кругом. – А врут, что нет пророка в своём отечестве! Как же нет? Актриса, сапожник, вы, уважаемая Анна Ивановна...
– Пророк?
Глаза мамаши поползли на лоб:
– Это Ашотик-то пророк?
– А кто же он, по-вашему? Сами признались: идут к Ашоту, как ходили к Заикиной, спрашивают. Он пророчит: что, где, когда...
– Он не пророчит, – младшая приживалка нервно комкала в пальцах салфетку. На щеках Анны Ивановны вспыхнули чахоточные пятна румянца. – Это я, неумеха, что вижу, то и говорю. Ашот Каренович не пророчит, он для людей старается...
– Цыц!
Мамаша гаркнула на дочь с такой горячностью, таким напором, какие вовсе не предполагались в сдобной, услужливой Неониле Прокофьевне.
– Я душевно извиняюсь, – она встала, чопорно сложила руки на животе. – Время позднее, все устали. Вы, Константин Сергеевич, идите спать. А мы с Аннушкой со стола приберем.
Встал и Алексеев:
– Спокойной ночи.
Его слегка качнуло. Я трезв, подумал он. Это утомление, это всего лишь усталость. Вымотался я за эти дни, сил нет. За дни, месяцы, годы.
– Господин Ваграмян напомнил мне, что при ограблении банка был убит правнук Заикиной, молодой кассир. И знаете, любезная Неонила Прокофьевна, что я подумал? Вы тоже говорили мне об убитом. Вы сказали, что Елизавета Петровна была святая. Что она подготовилась заранее, при жизни. А вы, Анна Ивановна...