Нюансеры
Шрифт:
Сердце холодеет, останавливается. Нет, не в Москву этот дилижанс едет. Не в Петербург. Не в солнечную Италию, не в рай земной. Рай? Совсем даже наоборот...
Белёсое, словно заплесневелое лицо кассира оплывает свечкой. Из-под одной личины проступает другая: Суровый умер так же, как и кассир, сглотнув пулю. А вот уже и отец, убитый Суровым, глядит на Мишу с укоризной, обнимает Оленьку, несостоявшуюся свою невестку. И снова кассир, и опять Суровый, и вновь отец... Кто есть кто? Нет разницы, стонут мертвецы, нет ни для нас, ни для тебя, Михаил Хрисанфович! Шепчут, бормочут, таращат лупатые жабьи глаза, разевают
– Брекекекс!
– Брекекекс!
– Брекекекс!
Не дилижанс это – колодец! Затхлая вода, склизкие стены уходят ввысь – не достать до края, не выбраться! Объяли Мишу Суходольского чёрные воды до души его, льдом сковали члены. Насмешничают: вздохни! вскрикни! выгреби к свету! Да и где тот свет? Там же, где и всякий тот свет... Тянут во мрак, на дно, в погибель вечную. Торжествуют:
– Брекекекс!
– Брекекекс!
– Не дамся! Прочь! Сгиньте!
Отчаянным рывком Клёст выдирается из хватки настырных рук, из чёрного холода, затхлой воды. Нашаривает колодезную цепь, вцепляется в неё. Край сруба прыгает навстречу, Миша хватается за него. Пальцы скользят, ногти оставляют глубокие борозды в сыром крошащемся дереве. Дверца распахивается (дверь?!), Миша переваливается через порожек (край?!), без сил рушится в глубокий пушистый снег...
Вырвался!
* * *
Чёрная громада дилижанса замедлила ход. Остановилась. Подсвеченная моргающим фонарём, над козлами вознеслась непомерно длинная, зловещая фигура. Обернулась, вглядываясь в метель.
«Не смотри! – твердил себе Миша, лёжа в снегу на обочине. – Отвернись! Увидит, возвратится, заберёт с собой...»
Твердить он мог, заставить себя отвернуться – нет.
Ямщик вглядывался в пургу из-под руки. Вертел башкой, ища строптивого беглеца. Охристыми бликами сверкнули глаза под козырьком ладони. Глаза? Стёкла пенсне. Усы, каракулевая шляпа, пальто... Фраер из «Астраханской»! Тот, что к Монне направил. Тот, что являлся в кошмарах.
Бес, как есть бес!
Миша сунул руку за пазуху, нашарил спасение, сжал в ладони нательный крестик. Фигура беса опала, съёжилась... Сгинула.
Ну же! Уезжай!
Топот, скрип. Сквозь метель проступили зыбкие силуэты трёх всадников сопровождения. Лошади переставляли ноги с костяным стуком. Не лошади – скелеты! И в упряжке дилижанса – такие же.
Три всадника. Четвёртый – на козлах.
Огромный чёрный катафалк тронулся с места. Приоткрылась боковая дверца – та, откуда, сорвав стопорный крюк, выпрыгнул Клёст. Выглянув наружу, мёртвый кассир ухмыльнулся Мише. Размахнулся, швырнул в ночь саквояж с деньгами, забытый в салоне. Саквояж упал в снег, едва не разбив Мише голову. Дверца захлопнулась, катафалк растаял в буране.
Со второй попытки Клёст поднялся на ноги.
Плечо, бок, бедро, колено – вся левая часть тела превратилась в сплошной ушиб. Миша сделал шаг и чуть не упал. Скрипнул зубами, поднял саквояж. Котелок и пенсне куда-то подевались. Чёрт с ним, с пенсне, пусть его бесы носят! Он выпростал из-под пальто шарф, обмотал голову на манер бабьего платка. Теперь, по крайней мере, снег не забивался
Бесовщина, значит? Козни строим, да? Удачу отваживаем?
Морщась от боли, припадая на левую ногу, Михаил Суходольский заковылял вдоль обочины тракта в обратном направлении.
Он возвращался в губернский город Х.
Он знал, что делать.
________________________________________
[1] Казинет – хлопчатобумажная или шерстяная одноцветная ткань саржевого переплетения.
[2] Спорить (укр.).
[3] Сапожник (укр.).
[4] Круглые пшеничные лепешки на молоке.
[5] Подельники (жарг.)
[6]Пистолет простейшей конструкции, карманного размера.
[7] Послание в тюрьму (жарг).
[8] Взять под красный галстук – перерезать горло (жарг.).
Глава восьмая. «АРТИСТ ИЛИ МЕБЕЛЬ?!»
1
«Кто вас научил?»
– Я прошу прощения... Вы позволите?
– Да, входите. Вам что-то надо?
– Я подумала... Может, вам одиноко?
На Анне Ивановне был надет пеньюар. Анне Ивановне исполнилось лет тридцать, может, двадцать девять. Пеньюару – вдвое больше. Такие капоты из легкой ткани, украшенные розочками где можно и где нельзя, дарили своим жёнам бородатые купцы третьей гильдии, с капиталом от восьми тысяч рублей – и с ножом к горлу требовали, чтобы жёны выходили в обнове к утреннему чаю. Впрочем, судьба этого пеньюара сложилась куда скучнее. Его, похоже, и не носили-то вовсе – держали в сундуке, с иным бельишком, пересыпая имущество порошком из листьев багульника. Кружева, ленты, атлас и шелк – все, что когда-то подчеркивало женскую прелесть, утратило вид, шик, блеск, всякую привлекательность.
Подарок Заикиной, понял Алексеев. Из прошлой жизни.
– Зачем вы? – спросил он, когда Анна Ивановна вошла в кабинет и закрыла за собой дверь. – Зачем вы это делаете? Я же вижу, что вам стыдно. Вы сейчас в обморок упадёте, честное слово.
– Маменька велели, – честно ответила Анна Ивановна.
Врать она не умела. Даже не пыталась.
– Извините за нескромный вопрос... Вы девица? Или вдовая?
– Девица.
– Тогда я тем более не понимаю. Маменька велели, и вы... Вы и водку для этого пили, да? Для смелости?
Анна Ивановна кивнула.
– Я только не могу много пить, – объяснила она. – Засыпаю сразу. А потом тошнит. Если немножко, тогда ладно. Слышите, как я с вами разговариваю? Трезвая я бы никогда...
– Садитесь, – Алексеев указал на кушетку, застеленную клетчатым покрывалом. – Вы на ногах еле держитесь. Не бойтесь, я в кресле устроюсь.
– А я и не боюсь. Я вас ни капельки не боюсь. Почему?
– Потому что я вас не обижу.
– А почему вы меня не обидите? – она села на кушетку. Плотно сдвинула колени, обхватила себя руками. – Мужчины любят, когда женщины к ним сами...