Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 2)

Теккерей Уильям Мейкпис

Жадность и корыстолюбие этой женщины, лесть, которую она расточала мне за обедом, были до того мерзки и отвратительны, что я почти ничего не мог есть, хотя бедного старика гоняли в кухмистерскую за паштетом для моего угощения. Клайва за обедом не было. Когда он ходит рисовать этюды, он редко возвращается засветло. Его жена и теща, как видно, ничуть без него не скучали. Убедившись в том, что полковая дама полностью завладела беседой и не намерена оставлять меня наедине с полковником даже на пять минут, я поспешил распрощаться с хозяевами, оставив Клайву записку с просьбой навестить меня в гостинице.

Глава LXXIII,

в которой Велизарий возвращается из изгнания

Я сумерничал в отведенном мне номере "Hotel de Bains", когда в комнате появился желанный гость, а именно — мистер Клайв собственной персоной, широкоплечий, в широкополой шляпе и с косматой бородой, каковую почитал приличествующей художнику. Нечего и говорить, что встреча наша была сердечной, а беседа, затянувшаяся далеко за полночь, очень дружеской и откровенной. Да простит мне мой друг, что, рассказывая читателям его историю, я доверю им некоторые

секреты его частной жизни. Для Клайва наступили теперь невеселые дни, однако финансовые трудности, выпавшие на долю ему и отцу, пожалуй, огорчали его куда меньше, чем семейные неурядицы. Жестоко обиженный той, которую любил, а также движимый благородной уступчивостью, побуждавшей его постоянно подчиняться родителю, молодой человек исполнил его заветную мечту и взял в жены девушку, избранную ему опекунами. Рози, которая, как мы убедились, тоже была существом мягким и покорным, без труда позволила маменьке уговорить себя, что она влюблена в богатого и красивого юношу, коему и поклялась быть подругой "в счастье и в горе". С равной охотой эта добрая малютка взяла бы в мужья своего прежнего обожателя, капитана Гоби, улыбаясь, обещала бы ему у алтаря свою верность и любовь и была бы счастливой и вполне подходящей женой упомянутого офицера, не вели ей маменька предпочесть ему Клайва. Но что удивительного в том, что старшие так стремились поженить их? Они подходили друг другу по возрасту, отличались добрым нравом, располагали богатством и родительским благословением. Разве это первый случай, когда брак, заключаемый при столь счастливых и благоприятных обстоятельствах, оборачивался неудачей? Не бывало ли так, что терпел крушение корабль, хорошо сработанный и красивый, отплывавший с пристани под ликующий гул толпы, в ясный день при попутном ветре?

Если уныние и грусть овладели Клайвом уже к концу его медового месяца, пока семья его еще процветала под сенью знаменитой кокосовой пальмы из питого серебра, каково же ему приходилось теперь, когда их постигло разорение; когда скудость их трапез не скрашивалась привязанностью; когда теща считала его бедному старику-отцу каждый кусок; когда эта пошлая и примитивная женщина притесняла и осыпала насмешками одного из добрейших и благороднейших людей на свете; когда его жена, вечно занятая своими недомоганиями и охотно подчинявшаяся чужой воле, постоянно устраивала ему истерики и попрекала его, а ее тиранка-мамаша, грубая, глупая, упрямая, неспособная понять ни талантливости сына, ни великодушия отца, то и дело шпыняла обоих, бессовестно пользуясь своим правом пострадавшей мучить этих несчастных людей! По словам Клайва, она не переставала попрекать их деньгами, посланными Саре Мейсон. Едва известие об этом достигло ушей полковой дамы, как она подняла такой скандал, что чуть было не уморила полковника, а сына его не довела до помешательства. Она схватила на руки плачущего ребенка и кричала, что бездушные отец и дед вознамерились обречь его на голодную смерть; довела Рози до слез своими утешеньями, а потом побежала жаловаться всему местному обществу, состоявшему из какого-то изгнанного пастора, на чьи проповеди она ходила, и целой оравы разорившихся капитанов и капитанш, жен беглых маклеров, полупочтенных завсегдатаев бильярдной и других лиц, укрывавшихся от правосудия. Нанося им визиты или встречая их что ни день во время прогулок по набережной, куда миссис Маккензи таскала с собой и бедняжку Рози, она обстоятельно рассказывала им про обиды, нанесенные полковником ей с дочерью, как он, мол, обманул и ограбил их раньше, а теперь вот живет на их счет. Стоит ли удивляться, что после этого миссис Удирайл, супруга беглого аукционщика, повстречав нашего бедного старика, даже не изволила поклониться ему, а капитанша Кайтли, чей муж уже семь лет как сидел в Булонской тюрьме, приказала сыну не водить знакомства с Клайвом; когда же занемог малыш и дед пришел в аптеку за арроурутом, тамошний приказчик, юный Абормот, отказался отпустить покупателю порошок, пока тот не выложит на прилавок деньги.

А денег у Томаса Ньюкома не было. Он отдал все до последнего фартинга. Раз уж он разорил своих близких, то, конечно, как он считал, не имел права истратить на себя и шести пенсов из их скудных средств, и вот бедный старик отказался от сигары, своей спутницы и утешительницы на протяжении сорока лет. Ведь ему, по утверждению миссис Маккензи, "нельзя доверять ни шиллинга", и добряк молчал, понурив свою седую благородную голову, и, довольствуясь черствой коркой, покорно сносил эти мелочные придирки.

И теперь, когда ему было под семьдесят, — вот он итог жизни независимой и обеспеченной, прожитой по законам милосердия и чести; крах надежд и утрата свободы — вот награда за благородство, которую обрел этот храбрый солдат, отличившийся в двадцати битвах; благотворящий всем, кого ни встречал, и за то провожаемый благословениями многих, он заканчивал свою жизнь здесь — в жалкой каморке, на жалкой улочке чужеземного города, под началом у злой бабы, которая ежечасно поражала его доброе, беззащитное сердце смертоносными обидами и оскорблениями.

Мы сидели в полумраке, и Клайв рассказывал мне эту грустную историю, и в словах его звучало озлобление, которое, конечно, передалось и мне. Он утверждал, что в толк не возьмет, как еще старик остается жив. Ведь от иных ее шпилек и насмешек у отца просто перехватывает дыхание, и он вздрагивает, точно его ударили плетью.

— Он бы, наверное, наложил на себя руки, — продолжал бедный Клайв, — но он видит в этом свое наказание и поэтому должен терпеть его, покуда угодно господу. Его не расстраивают собственные потери; но попреки миссис Маккензи и еще злые слова, брошенные ему в суде некоторыми вдовами его сотоварищей, накупивших по его совету акций этого треклятого банка, вот что беспредельно огорчает его! Я частенько слышу, как ворочается он по ночам и тяжко вздыхает, помоги ему боже!.. Господи милосердный, что мне делать?.. Что делать?! — вскричал молодой человек в порыве искреннего отчаяния. —

Я пробовал давать уроки, а однажды, прихватив с собой кипу рисунков, поплыл палубным пассажиром в Лондон. Я ходил по магазинам эстампов, к закладчикам, к евреям… Пошел к Моссу — помнишь Мосса, что учился со мной у Гэндиша? Ну, он дал мне за сорок два рисунка восемнадцать фунтов. С этими деньгами я вернулся в Булонь. Этого хватило, чтобы расплатиться с доктором и похоронить нашего последнего умершего младенца. Послушай, Пен, угости меня ужином, я за весь день съел лишь булочку за два су: есть дома для меня — пытка! Прямо невмоготу! Дай мне немного денег, Пен, дружище. Я ведь знаю, ты со всей охотой!.. Я не раз подумывал написать тебе, да все надеялся как-нибудь выкрутиться, понимаешь. Когда я ездил в Лондон продавать рисунки, я зашел на квартиру к Джорджу, но он был в отъезде. Проходя по Оксфорд-стрит, я увидел Крэкторпа, однако не решился заговорить с ним и свернул на Хэнвей-Ярд. Я было подумал попросить у него денег, только как-то не смог. К счастью, я в тот же день получил от Мосса эти восемнадцать фунтов и поехал с ними домой.

Дать ему денег? Ну конечно, я дам их ему, моему старому, доброму другу! Чтобы как-нибудь ободрить беднягу и помочь ему справиться с приступом отчаяния, который нашел на него, а также дабы скрыть охватившую меня боль и жалость, я почел за лучшее накинуться на него с упреками. Я жестоко выговаривал Клайву, обвиняя его в недоверии и даже просто неблагодарности к друзьям, раз он до сих пор не обратился к ним, — ведь они бы почли для себя позором не прийти к нему на выручку. Все, чем я располагаю, к его услугам. Говоря по чести, я не очень понимал, как его семья дошла до такой крайности, какую он описывал, ибо в конце концов многие бедняки умудряются жить и на меньшие деньги; впрочем, я не высказал вслух этих сомнений из боязни, что Клайв, совершенно не привыкший экономить, вероятно, позволил себе по приезде в Булонь некоторую расточительность, приведшую к нынешним лишениям [73] .

73

Я тогда еще не знал, что миссис Маккензи наложила руку на всю семейную казну и, будучи образцовой хозяйкой, принялась, как в былые времена, понемножку, но упорно откладывать про черный день.

Я решился спросить Клайва о долгах, и он в ответ заверил меня, что долгов никаких нет, — уж во всяком случае, за ним и его родителем.

— Если гордость мешала нам просить о помощи (я согласен с тобой, Пен, дружище, что это совсем неразумно, теперь я это вижу), то ведь она же не позволяла нам делать долги. Мой поставщик красок получает с меня рисунками, и, по-моему, сейчас не я ему должен, а он мне. Он достал мне урок (пятьдесят су за час, итого — фунт за десять) у некоего весьма расчетливого богача, который снимает здесь целый замок и держит двух ливрейных лакеев. У него четыре дочери, которых я разом и обучаю, и он еще вычитает с меня десять процентов за рисовальную бумагу и карандаши, купленные у того же поставщика. Меня не тяготят занятия с детьми и покровительство их богатого родителя, да и он, конечно, не в убытке, Пен. Я бы нисколько не сетовал, кабы только хватало уроков. Дело в том, видишь ли, что нам надобно иметь некоторую сумму сверх всех расходов: мой старик умрет с горя, если мы перестанем посылать бедной Саре Мейсон назначенные ей пятьдесят фунтов в год.

Тут подали обильный ужин и бутылку доброго вина, и хозяин охотно принялся за еду вместе с гостем после той скудной трапезы, какой потчевала его полковая дама в три часа пополудни. Когда я пошел провожать друга в верхнюю часть города, была уже полночь и звезды приветно сияли нам с небес; на милом мне лице Клайва было то выражение счастья, которое я знал с юности, и мы обменялись рукопожатием, сказав друг другу "благослови тебя бог!".

Когда верный друг Клайва, лежа в одной из мягких и уютных постелей комфортабельной гостиницы, принялся размышлять над событиями дня, он пришел к убеждению, что в Булони художнику трудно заработать на жизнь и что ему лучше перебраться в Лондон, где у него сыщется десятка два старых приятелей, готовых прийти ему на помощь. А если еще и полковника удастся вызволить из-под опеки полковой дамы, то, несомненно, подобный отпуск пойдет весьма на пользу нашему милому старику. Моя семья в те поры снимала на Куин-сквер в Вестминстере просторный старый дом, где, конечно, хватило бы места для полковника и его сына. Я нисколько не сомневался, что Лора будет рада этим гостям (дай бог каждому джентльмену, читающему сии строки, чтоб супруга его с такой же охотой принимала у себя его друзей). Однако нездоровье Рози и деспотизм полковой дамы могли послужить помехой моей затее, и я отнюдь не был уверен, что эта властелинша отпустит от себя своих рабов.

Подобные мысли долго не давали заснуть составителю этой хроники, и на следующий день он поднялся к завтраку лишь за час до полудня. Случилось так, что в ресторане в ту пору не было ни души; и я еще не успел закончить свою трапезу, когда слуга доложил, что какая-то дама хочет видеть мистера Пенденниса, и тут же ввел миссис Маккензи. Ничто во внешности и костюме представительной вдовушки не свидетельствовало о бедности и лишениях. На ней была нарядная шляпка, украшенная целой охапкой колокольчиков, маков и колосьев; на лбу у нее сиял самоцвет, недорогой, но роскошный с виду, который был искусно прикреплен как раз под самый пробором, откуда ее волнистые каштановые волосы разделялись на две грозди локонов, обрамлявших ее пухлые щека. Ко всему этому прибавьте красивую индийскую июль, элегантные перчатки, дорогое шелковое платье, хорошенький зонтик, голубой с палевой каймой, множество сверкающих колец и великолепные золотые часики на цепочке, как мне помнится, некогда украшавшие беленькую шейку бедняжки Рози, словом, глядя на все эти вещицы, украшавшие особу вашей вдовушки, вы бы легко приняли ее за жену какого-нибудь процветающего купца я отнюдь не признали бы в ней бедную, обманутую, ограбленную, разоренную и несчастную капитаншу.