Нюренберг предостерегает
Шрифт:
Но кажется мне, что самому подсудимому должно быть ясно: его последняя ложь уже никого не обманет и не принесет ему спасения».
Вряд ли нужно что-либо добавлять к характеристике духовного отца тех, кто разрывал надвое детей в Треблинке.
В обвинительном заключении указывалось: «Подсудимый Гельмар Шахт играл выдающуюся роль в подготовке и осуществлении преступных планов фашистского заговора, выполняя большую и сложную работу».
Защитительная позиция Шахта чрезвычайно проста.
Если
Убедившись в том, что политика гитлеровского правительства преследует чрезмерное вооружение и таким образом угрожает развязыванию второй мировой войны, Шахт перешел в оппозицию к Гитлеру, саботировал мероприятия гитлеровского правительства и в результате как участник заговора против Гитлера был репрессирован.
Свои восторженные письма, адресованные Гитлеру и полные выражений преданности, подсудимый Шахт пытается представить как метод маскировки его подлинных оппозиционных настроений к гитлеровскому режиму.
На самом деле Шахт уже в 1930 году сблизился с нацистским движением. Он тяготел к национал-социалистам, а Гитлер и Геринг добивались поддержки Шахта, который имел обширные связи в промышленных и финансовых кругах западных стран.
На Нюрнбергском процессе он так говорил о своей биографии: «Мой отец эмигрировал в Америку, там жили три моих брата. Мои старшие братья родились за океаном.
Я воспитывался в Гамбурге, учился в немецких университетах, в Париже.
Тридцать пять лет служил в Дрезденском банке, а затем стал руководителем собственного банка.
В 1923 году перешел на государственную службу в должности имперского комиссара по валюте. А вскоре стал президентом рейхсбанка».
Гельмар Шахт, президент имперского банка, министр экономики и генеральный уполномоченный по вопросам военной экономики, по многим свидетельствам, финансовый гений, у которого, к слову, к концу войны отношения с Гитлером настолько испортились, что ему пришлось встретить май 45-го в концентрационном лагере. Но до того он успел добиться немалых заслуг перед фашистским рейхом. Это во многом благодаря его идеям, включая всевозможные хитроумные аферы и махинации, Германия в 30-х годах восстала из пепла и набрала ту силу, которая и позволила ей развязать агрессивные войны с целью поработить весь мир.
Шахт был организатором обращения промышленных магнатов Германии к Гинденбургу с требованием о назначении Гитлера рейхсканцлером. После прихода Гитлера к власти он назначил Шахта президентом рейхсбанка, а через год — министром экономики.
3 мая 1935 года в секретном письме Гитлеру Шахт писал, что быстрое осуществление программы вооружения «является основной проблемой немецкой политики, а потому все остальное должно быть подчинено только этой цели».
Шахт проводит гигантскую аферу, при помощи которой на вооружение было выделено сверх бюджетных ассигнований 12 миллиардов марок.
На допросе Джексон спросил
Шахт: Совершенно верно.
Джексон: В день вашего шестидесятилетия военный министр Бломберг заявил: «Без вашей помощи, мой дорогой господин Шахт, у нас не было бы вооружения». Говорил он так?
Шахт: Этого я никогда не оспаривал.
Отвечая на другой вопрос Джексона, Шахт сказал, что когда началось вооружение Германии, то другие страны не предприняли ничего против этого. Нарушение Версальского договора Германией было воспринято совершенно спокойно.
Наверно, Джексону было известно, что монополии США помогли фашистской Германии готовиться ко второй мировой войне. Американские капиталовложения в германские предприятия, не считая займов, достигли миллиарда долларов.
Об уверенности Шахта, что покровители — американские монополии не дадут его в обиду, говорит такой эпизод.
Джексон упрекает Шахта, что он после захвата Гитлером Чехословакии захватил чешский банк. Шахт ответил: «Но простите, пожалуйста. Союзники просто подарили ему эту страну».
С 1942 года Шахт как опытный делец, поняв, что фашистский корабль тонет, решает надежно застраховаться. С этой целью он часто встречался с представителями западных держав: затевал с ними двусмысленные разговоры, намекал на свое несогласие с Гитлером, с его авантюристическими программами. Поэтому Р. А. Руденко в заключительной речи с полным основанием резюмировал:
«...Шахт пытался в разные периоды своей деятельности подчеркнуть свои, всё будто бы обострявшиеся разногласия с гитлеровским режимом. На самом деле, Шахт проводил двойную игру, предохраняя себя от ответственности за преступную политику зарвавшегося гитлеровского правительства заигрыванием с людьми, стремившимися к свержению гитлеровского режима, и в то же время сохраняя на всякий случай свою лояльность к этому режиму.
Шахт, поняв раньше, чем другие пособники Гитлера, неизбежность краха нацистского режима, устанавливает связь с оппозиционными кругами, которые видели свою задачу в том, чтобы, убрав Гитлера, спасти капитализм в Германии, сохранить господство монополий. Однако, установив связь с «генеральским заговором», Шахт сумел так обставить дело, что в общем-то вышел сухим из воды».
Шахт, в отличие от многих других подсудимых, говорил, что нацистскую верхушку отличали пошлость и примитивизм, которые не могли вызвать у него ничего, кроме презрения, назвал пьянство явлением, органически присущим нацистской идеологии. Алкоголизм, по его словам, был бегством от собственной совести. А когда судья Джексон предъявил Трибуналу неопровержимую улику — написанный Шахтом панегирик Гитлеру по случаю юбилея фюрера, финансист заявил в свое оправдание: «Я хотел бы знать, где тот человек, который бы в день рождения главы государства осмелился сказать что-нибудь иное».