Нюрнбергский дневник
Шрифт:
Я показал Шпееру несколько снимков, красивых пейзажей в районе Гармиш-Партенкирхена. Германия до Гитлера! И для контраста — ряды немецких пленных, развалины Мюнхена, других городов, взорванные мосты, трупы зверски убитых узников Дахау — зримое свидетельство уничтоженной культуры и попранной национальной гордости. Разглядывая эти снимки, Шпеер мрачнел.
В конце концов он с размаху хлопнул по койке и в приливе чувств (что с ним случалось нечасто) воскликнул:
— В один прекрасный день я освобожу себя от всего этого и выскажу то, что я думаю.И буду предельно откровенен!
Я поинтересовался, не хочет ли он кратко изложить то, о чем собирается писать. Однако Шпеер заявил, что пока что не совсем готов, вот завершится этот процесс, тогда он почувствует себя свободнее.
Камера Франка. Франк по-прежнему нерешителен, ему самому пока что не ясно, как относиться к Герингу.
— Не знаю даже, что думать о Геринге. Иногда чувствуешь, что в нем есть что-то от гипнотизера — нет, правда! Но как он мог в военное время красть эти произведения искусства, когда народ был в таком отчаянном положении?! Вот этого мне никак не понять!
Мы поговорили об эгоизме и себялюбии некоторых нацистских бонз. Я начал приводить цитату из «Фауста» Гете: «В груди моей как бы две души!..» Он закончил за меня этот отрывок и тут же углубился в свою излюбленную тему раздвоения личности; ударившись в эти высокопарные рассуждения, Франк вещал больше для себя:
— Но не забывайте, Мефистофель, он в случае чего тут как тут. Он скажет тебе: «Взгляни! Мир так велик и полон таких соблазнов! Я покажу тебе его! А ты мне за это дашь самую малость — свою душу!»
Чувство меры мало-помалу изменяло Франку, он усиливал речь соответствующей жестикуляцией — раскидывал руки в стороны, совсем как тот мифологический ростовщик, желающий предложить тебе всю неисчерпаемость и загадочность мира в обмен на сущую безделицу — твою душу.
— Так это и было — Гитлер был дьяволом. Он всех нас сбил с пути.
Эта сценка со сбиванием с пути истинного, по-видимому, затронула нечто глубинное в психике Франка, она не покидала его, и он постоянно на нее ссылался.
— Знаете, народ в действительности женственен. В совокупности он — женщина. Он настолько падок на чувства, настолько непостоянен, настолько зависим от отношения к нему, от окружения, настолько легко поддается внушению. Он поклоняется силе, как идолу, вот в чем дело!
Самое удивительное, что для описания народа Франк использовал те же выражения, которыми во время нашей прошлой беседы описывал самого себя.
— И он так жаждет подчинения! — Я пояснил, что Франк рассуждал, имея в виду немецкий народ.
— Да, да! Но не только покорность… Желание и готовность отдаться, как у женщины, вы меня понимаете? Разве это не удивительно?
И тут же разразился внезапным приступом хохота, будто уразумев соль похабного анекдота. Это сравнение могло быть истолковано лишь однозначно.
— В этом и состояла загадка могущества Гитлера. Он встал, сжал кулаки и завопил:
Позже, наговорившись вдоволь о «злом Франке», он вернулся к теме своих дневников.
— Я передал эти дневники для того, чтобы раз и навсегда покончить с тем, другим Франком. Три дня после самоубийства Гитлера стали для меня решающими — это был поворотный пункт в моей жизни. Сначала он увлек нас за собой, взбаламутил весь остальной мир, а потом просто исчез — оставил нас расхлебывать наше горе, отвечать за все, что происходило. Можно ли вот так взять да исчезнуть без следа? В такие моменты начинаешь понимать, что ты — песчинка. Одна из «бацилл планеты» — как именовал Гитлер человечество.
Это была самая содержательная и показательная беседа из всех, что мне пришлось вести с Франком. Невольно он раскрыл свою глубоко упрятанную гомосексуальность, которая наряду со слепым тщеславием и полнейшей беспринципностью понудила его примкнуть к фюреру и в атмосфере всеобщего психоза, поставившего с ног на голову все правовые и общечеловеческие ценности, идентифицировать себя с ним. Подобно злому демону, который в поисках оправдания своего существования погряз в разрушительных, непотребных и кровавых оргиях, он дистанцировался от невыносимого портрета своего эго, сбежал в религиозный экстаз и отделил себя от мира и от некогда совратившего его, недоброго идола. Правда, оставив дневники, записи — полное уничтожение и забвение своего эго стали бы для Франка непомерным грузом; факт представления доказательств своей собственной виновности ублажил и его мазохизм.
Обеденный перерыв. За обедом я принес обвиняемым газеты. Пробежав глазами заголовок в «Нюрнбергер цайтунг» — «Гесс вылетел в Англию по приказу Гитлера», — Йодль взвился:
— Это подлая ложь! Да мне в жизни не приходилось никого видеть в таком бешенстве, в какое тогда пришел Гитлер, когда узнал о том, что Гесс в Англии. Он бушевал так, что на него впору было смирительную рубашку напялить.
— Почему?
— Потому, что испугался итальянцев. Что скажут итальянцы? Они подумают, что мы за их спиной ведем тайные переговоры с англичанами о заключении мира, а их бросаем. Он просто исходил злобой.
После этого Йодль и Кейтель заговорили о назначенном на вторую половину дня заслушивании свидетельских показаний Паулюса.
— Конечно, теперь эти генералы говорят только ради спасения собственной шкуры, — высказался Йодль.
— Вы полагаете, их заставили давать показания?
— Не думаю. Но они поняли, что им никогда не вернуться в Германию, независимо от того, кто победил в этой войне, и что им нужно серьезно задуматься о том, как бы не разозлить русских.