Нюрнбергский дневник
Шрифт:
— Но разве Паулюс не видел, что Гитлер ведет Германию к окончательной катастрофе? Вероятно, поэтому он счел возможным освободить себя от присяги на верность фюреру.
Кейтель взорвался.
— Тогда ему следовало высказать эту точку зрения до своего пленения!Тогда не надо было принимать Железный крест! Звание генерал-полковника, а йотом и фельдмаршала! Мечи к Кресту и другие награды! Не надо было посылать к Гитлеру своих мальчиков на побегушках! Вот что я по этому поводу думаю! Я всегда заступался за него в ставке! Ему бы впору со стыда сгореть, свидетельствуя
— До последней минуты он клялся и божился фюреру в своей верности ему, — вставил Йодль, — даже тогда, когда стало ясно, что его положение безнадежно.
Неожиданно прорвало и Дёница:
— Их подстрекательская работа обошлась Германии в тысячи погибших женщин и детей!
Я не понял ход мыслей Дёница:
— По-моему, как раз бессмысленное затягивание войны привело ко многим жертвам, которых вполне можно было избежать.
— Нет, в этом повинен подрыв боевого духа их разлагающей пропагандой. Если бы мы сломались в январе, жертв с нашей стороны было бы куда больше. Я хотя бы успел заключить более-менее достойный мир.
Дёниц явно был неправ, и Шпеер невольно взглянул на меня, поскольку знал, что я разделяю его взгляды на ту бессмысленную бойню, которой стала война начиная с января 1945 года. Однако Шпеер не желал на глазах у всех одернуть Дёница.
Фриче вступился за Паулюса:
— Ну, в конце концов, не сам же Паулюс организовал всю эту пропагандистскую кампанию!
— Я не о Паулюсе говорю. Я имею в виду эту группу Зейдлица. Тех, которые проповедовали чистейшее предательство, — упрямо пояснил Дёниц.
Послеобеденное заседание.
Паулюс заявил, что уже к 3 сентября 1940 года Германия подготовила план агрессивного нападения на Россию, чем нарушила договор о ненападении. Кроме того, он резко осудил *безответственную политику» Гитлера, обвинив Кейтеля, Йодля и Геринга в участии в планировании агрессивных войн и бессмысленных человеческих жертвах.
В перерыве в группе обвиняемых из числа военных разгорелась острейшая дискуссия — в голос раздавались гневные упреки и обвинения в адрес Паулюса, не обошлось и без бурных выяснений отношений между самими обвиняемыми и их адвокатами.
— Спросите у этой грязной свиньи, понимает ли он, что он — изменник! Спросите его, дали ли ему русское гражданство? — буйствовал Геринг, обращаясь к своему адвокату.
Редер, заметив, что я прислушиваюсь, решил тут же остеречь Геринга:
— Осторожно! Враг подслушивает!
Но Геринг продолжал вопить своему защитнику, скамья подсудимых уподобилась палате буйнопомешанных.
— Мы обязаны разоблачить этого изменника! — ревел Геринг.
Кейтель спорил о чем-то со своим адвокатом, и Редер сунул и ему записку с предупреждением о том, что я все слышу.
На другом конце скамьи подсудимых Паулюс пользовался куда большей симпатией.
— Понимаете, — говорил Фриче, — ведь это действительно трагедия немецкого народа — он оказался между молотом и наковальней.
Нейрат, Зейсс-Инкварт и Шахт также выразили сочувствие Паулюсу.
— Военные считают его предателем, — высказался я.
— Ничего подобного, — мрачно выразил свое несогласие с военными Функ, — это самая настоящая человеческая трагедия.
Перед началом утреннего заседания и перекрестного допроса Паулюса скамья подсудимых замерла в напряженнном ожидании. Гесс, улыбнувшись, подал мне сигнал, что отошел после вчерашнего спора. И на фоне всех сидевших с мрачным видом обвиняемых Кейтель внезапно громко расхохотался. Перехватив мой вопросительный взгляд, он пояснил:
— Мне тут одна мысль пришла в голову: если бы та задумка удалась — дело в том, что Паулюса должны были назначить на должность Йодля, — в этом случае он бы сидел здесь, с нами.
Утреннее заседание.
Перекрестный допрос проходил на глазах у битком набитого зала — такого стечения публики не было вот уже несколько недель.
Как я и предполагал, задаваемые защитником Кейтеля вопросы должны были служить доказательством того, что Гитлер и никто другой был верховным главнокомандующим. Весьма неожиданным стало то, что вопросы, затрагивавшие честь Паулюса, исходили от доктора Заутера, защитника Шахта и Функа, то есть обвиняемых, в куда меньшей степени вовлеченных в русскую кампанию. Вероятно, Герингу удалось склонить обоих своих соседей по обеденному столу взять на себя руководство клеветнической кампанией, направленной против немецкого генерала, самому же остаться как бы в стороне.
Паулюс вынужден был признать, что, несмотря на существовавший договор о ненападении, он также принимал участие в разработке планов нападения на Россию. Йодль, воспользовавшись его признанием, попытался поймать Паулюса на том, что тот, участвуя в планировании, мол, не мог не знать о сосредоточении крупных сил Советов вблизи германской границы, на что Паулюс заявил, что деталей не помнит.
В перерыве утреннего заседания Геринг в голос издевался:
— Он не помнит! Гесс, вы не в курсе, что у вас теперь есть конкурент? — И тут же крикнул Йодлю: — Генерал-полковник, вы слышали? У Гесса появился конкурент. Свидетель не помнит. Ха-ха-ха! Делает вид, что ничего не знал. Как он может увиливать? Он же был экспертом по численности русских войск.
— Верно, был, — подтвердил Йодль. — Он был экспертом по разработке планов. Но в мои силки не попался. Он не утверждал, что русские были слабы, потому что в таком случае я ткнул бы его носом в его собственный отчет. Он не стал утверждать и то, что они были сильны, тогда он оказал бы медвежью услугу русским. Поэтому он просто сказал, что, мол, не помнит. Зато я помню. Погодите, вот только дойдет очередь до меня. Тогда я расскажу всю историю — от начала и до конца.
Риббентроп, сидевший тихо и незаметно, позже заметил Герингу, а потом и Йодлю:
— Этот Паулюс — человек конченый, он сам себя унизил!
— Конечно, — с готовностью подтвердил Йодль, — с ним все кончено, но я все же не стану утверждать, что так уж виню его за это — в конце концов, пытаться спасать себя законное его право.
Насколько же все это гротескно — разгромленные, покрывшие себя позором нацистские военные преступники, которых ждет виселица, пытаются судить Паулюса, будто уже решили между собой, что, дескать, этого человека с собой на следующую войну не берем.