О Богдановиче и его сочинениях
Шрифт:
Стихотворец наш, описывая с Лафонтеном все образы смерти, избираемые Душенькою, прибавляет от себя еще один, не весьма пиитический, но игриво и забавно им представленный:
Избрав крепчайший сук, последний шаг ступила И к ветви свой платок как должно прицепила, И в петлю Душенька головушку вложила. О чудо из чудес! Потрясся дол и лес; Дубовый, грубый сук, на чем она повисла, С почтением к ее прекрасной голове Пригнулся так, как прут – — И здраву Душеньку поставил на траве; И ветви все тогда, на низ влекомы ею, Иль сами волею своею, Шумели радостно надВольность бывает маленькою слабостию поэтов; строгие люди давно осуждают их, но снисходительные многое извиняют, если воображение неразлучно с остроумием и не забывает правил вкуса. Когда горы и леса, видя чудо, восклицали, что Душенька всех на свете прекраснее,
Амур, смотря из облаков, Прилежным взором то оправдывал без слов!Поэту хотелось сказать, что Душенька прошла сквозь огнь и воду, и для того он заставляет ее броситься в пламя, когда наяды не дали ей утонуть в реке…
Лишь только бросилась во пламя на дрова, Как вдруг невидимая сила Под нею пламень погасила; Мгновенно дым исчез, огонь и жар потух; Остался только лишь потребный теплый дух, Затем чтоб ножки там царевна осушила, Которые в воде недавно замочила.Это смешно, и рассказ имеет всю точность хорошей прозы. – Лафонтен, для разнообразия своей повести, вводит историю философа-рыболова: в «Душеньке» она могла бы только остановить быстроту главного действия. Сказки в стихах не требуют множества вымыслов, нужных для живости прозаических сказок. Богданович упоминает о старом рыбаке единственно для того, чтобы Душеньке было кому пожаловаться на ее несчастие…
Ты помнишь бытность всех времен И всяких в мире перемен: Скажи, как свет стоит с начала, Встречалось ли когда кому Несчастье равно моему? Я резалась и в петлю клалась, Топилась и в огонь бросалась; Но в горькой участи моей, Прошед сквозь огнь, прошед сквозь воду И всеми видами смертей Приведши в ужас всю природу, Против желания живу И тщетно смерть к себе зову. ………………………………………… «Но кто ты?» – старец вопросил. «Я Душенька – люблю Амура».Последний стих прекрасен и трогателен, несмотря на шутливый тон автора. – Объявление Венеры, прибитое на всех перекрестках, взято с французского, но гораздо смешнее на русском:
Понеже Душенька прогневала Венеру И Душеньку Амур Венере в стыд хвалил; Она же, Душенька, румяна унижает, Мрачит перед собой достоинство белил; ……………………………………………………… Она же, Душенька, имея стройный стан, Прелестные глаза, приятную усмешку; ………………………………………….. Она же взорами сердцам творя изъян; …………………………………… Того или иного ради, Венера каждому и всем О гневе на нее своем По должной форме объявляет.В обращении Душеньки к богиням всего забавнее представлена важность Минервы, которая, занимаясь астрономическими наблюдениями и хвостами комет, с презрением говорит бедной красавице,
Что мир без Душеньки стоял из века в век; Что в обществе она неважный человек; А паче как хвостом комета всех пугает, О ДушенькеБогданович хотел осмеять астрономов, которые около 1775 году, если не ошибаюсь, пугали людей опасностию кометы. Но должно признаться, что о ревнивой Юноне Лафонтен говорит еще забавнее русского стихотворца. Вот его слова: «Пастушке нашей не трудно было найти Юнону. Ревнивая жена Юпитерова часто сходит на землю, чтобы осведомляться о супруге. Псиша встретила ее гимном, но воспела одно могущество сей богини и тем испортила дело свое. Надобно было хвалить ее красоту, и как можно усерднее. Царям говори об их величии, а царицам – совсем о другом, если хочешь угодить им. Юнона отвечала, что должно наказать смертных прелестниц, в которых влюбляются боги. Зачем они таскаются на землю? Разве на Олимпе еще мало для них красавиц?» Богданович шутит только насчет Юпитеровых метаморфоз: здесь Лафонтен тонее. Но скоро наш поэт берет верх, описывая ошибку людей, которые, видя в Венерином храме Душеньку в крестьянском платье, считают ее богинею и шепчут друг другу на ухо:
Венера здесь тайком! Венера за столбом! Венера под платком! Венера в сарафане! Пришла сюда пешком! Конечно, с пастушком!Здесь короткие стихи на одну рифму прекрасно выражают быстроту народных слов. И с каким любезным простосердечием говорит Душенька раздраженной Венере,
Колена преклоня: Богиня всех красот! Не сетуй на меня! Я сына твоего прельщать не умышляла. Судьба меня, судьба во власть к нему послала. Не я ищу людей, а люди в слепоте Дивятся завсегда малейшей красоте. Сама искала я упасть перед тобою; Сама желала я твоею быть рабою.Богданович поступил также гораздо милостивее с своею героинею, нежели Лафонтен, который заставил Венеру немилосердно сечь ее розгами! Какое варварство! Русская Душенька служит только трудные, опасные службы богине, совершенно в тоне русских старинных сказок, и прекрасно: идет за живою и мертвою водою, к змею Гарыничу, и так хорошо, с женскою хитростию, ублажает его:
О змей Гарынич, Чудо-Юда! Ты сыт во всяки времена; Ты ростом превзошел слона, Красою помрачил верблюда; Ты всяку здесь имеешь власть; Блестишь златыми чешуями, И смело разеваешь пасть, И можешь всех давить когтями! Пусти меня, пусти к водам!Богданович, приводя Душеньку к злому Кащею, не сказывает нам его загадок: жаль! здесь был случай выдумать нечто остроумное. Но автор уже довольно выдумывал, спешит к концу, отдохнуть на миртах вместе с своею героинею и мимоходом еще описывает Тартар несравненно лучше Лафонтена. Как скоро Душенька показала там ногу свою, все затихло…
Церберы перестали лаять, Замерзлый Тартар начал таять. Подземна царства темный царь, Который возле Прозерпины Дремал, с надеждою на слуг, Смутился тишиною вдруг: Возвысил вкруг бровей морщины, Сверкнул блистаньем ярых глаз, Взглянул… начавши речь, запнулся И с роду первый раз В то время улыбнулся!Сими прекрасными стихами заключаем нашу выписку. Амур соединяется с Душенькою, и Богданович, вспомнив аллегорический смысл древней басни, оканчивает свою поэму хвалою душевной, вечно неувядаемой красоты, в утешение, как говорит он, всех земных некрасавиц.
Заметив хорошие и прекрасные места в «Душеньке», скажем, что она, конечно, не вся писана такими счастливыми стихами; но вообще столь приятна, что благоразумный критик, чувствительный к красотам искусства и дарования (а суд других есть пустословив или злословие), не захочет на счет ее доказывать своей тонкой разборчивости и не забудет, что Ипполит Богданович первый на русском языке играл воображением в легких стихах: Ломоносов, Сумароков, Херасков могли быть для него образцами только в других родах.