О чем не сказала Гедвика
Шрифт:
Я попробую, попробую крикнуть в воду, вода шумит, мамочка, под шум воды мне не стыдно, мамочка, слова на вкус, как мыло, мамочка!
— Готово? — Голос у нее вдруг стал грубым. — Воду закрой сама.
— Да, ладно.
— Ты что, никогда в жизни душа не видела?
— Видела, мы всегда мылись под душем все вместе, только порознь с мальчиками, а потом вытирали друг друга.
— Ну, поживей!
Ей, кажется, не понравилось то, что я сказала. Наверное, это очень глупо.
Она дала мне полотенце и мохнатую простыню,
— Поживей, поживей, ты как в замедленном фильме. Я смеюсь, а она нет.
— Возьми эту пижаму.
У меня ведь своя есть, но в карантине это, наверное, не разрешается. Пижама велика. Брюки до самых подмышек, ну и вид у меня!
— Расческа есть?
— Да, в чемоданчике.
— А ну-ка, мигом.
Легко сказать. Очки я нащупала, но они запотели.
Она куда-то спешит. А как пахнет, как чудесно от нее пахнет. Мне и видеть ее не надо, я по запаху ее найду, как пес. Чемоданчик ей тоже не нравится.
— Я вам связала салфеточку, не знаю, понравится ли, а детям привезла куклу и автомобильчик, и подковку для ключей для…
Ну как его называть? Она мне не подсказала. Только вздохнула.
— И это называется расческа?
Нормальная расческа, всего несколько зубьев сломалось, когда Саша причесывалась.
— Один хлам!
Салфеточка ей, кажется, не нравится, я плохо вяжу. Гита хотела мне связать, но воспитательница сказала, что так нельзя, что маму больше обрадует моя собственная работа, пусть даже не очень умелая. Глупая она, что ли, в нормальном мире все, наверное, иначе, чем в детдоме.
Я расчесываюсь. С моими волосами это раз-два — и готово. Каких-то пять волосков. Вот у мамы волосы красивые, густые и золотистые, как мед. И наверное, сладкие.
К счастью, она забыла про зубы. Щетку я оставила в детдоме. Все время о ней думала, чтоб не забыть. Гита теперь будет мазать ею туфли. А может, пришлет.
— Садись поешь! Или не хочешь?
Наверняка она приготовила для меня что-нибудь вкусненькое. Интересно, есть ли в Праге трубочки?
— Яйца оставь на утро, на ночь это тяжело. Колбасе ничего не делается, она копченая, выбрасывать жалко.
Колбасы жалко? Посмотрела бы она, как ребята ее под стол швыряют. Хлеб черствый, масло растаяло, в горло не лезет. Почему она на меня смотрит?
— Не хотите кусочек? Или карамельку?
Не сказала ничего, только отвернулась. Наверное, не хочет. Карамельки мне дала Гита. Саша подарила открытки, а Пржемек принес в спальню фантики от шоколада. Раньше не хотел дать ни одного — и вдруг принес целую кучу и убежал. Пржемек не любит прощаться, это все знают.
Только бы пить так не хотелось! Если попью, захочу в уборную. А как я ночью эту уборную найду? И печенье мне в горло не лезет.
— Чай пить будешь?
Мне кажется, она хочет, чтоб я отказалась. Скажу «нет».
— А куда я тебя положу,
Не знаю, почему кого-то должно интересовать, где я сплю. Спят ведь в спальне, нас там было восемь.
— В кабинете муж не разрешит, в спальне ты тоже спать не можешь, с детьми еще нельзя, пока поставлю тебе раскладушку здесь. Утром быстро уберем.
— Да, я уберу, я умею.
За постель я всегда получала самый высокий балл, стелить я умею. Хоть бы печенье так не крошилось, мам_ на меня смотрит. Я, кажется, задохнусь.
Попить можно, когда они уснут. Хотя бы из ладошек, чтобы не разбить чего-нибудь в первый же день.
— Послезавтра пойдешь в школу, есть у тебя платье получше?
— Я в нем приехала. В школу мы ходили в пионерской форме. Мое платье ей тоже не нравится. Оно красивое, только мне не идет. Мне ведь ничего не идет. Наверное, мама Звездочка будет стесняться ходить со мной по улице. Наверное, пошлет меня одну. Или с тем мальчиком, которого шлепнули и который вдруг стал моим братом.
— И постарайся правильно говорить, а то в школе над тобой будут смеяться.
— Надо мной и так смеются.
Это ей тоже не нравится. Если бы она спросила, я бы ей рассказала, что меня из-за ресниц прозвали коровой. Пржемек мне нарисовал в альбом корову с длинными-предлинными ресницами и с ромашкой во рту. У ромашки не хватало лепестков и было написано: «Любит, не любит».
Этот альбом я больше никому не давала, там много пустых листов.
— Как странно, что вы — моя мама. Вы такая красивая. Она вздохнула.
— Боже, — сказала, — это невыносимо.
Не поняла я что-то. До меня не сразу доходит, это все говорят Она делит мои вещи на две кучки. Зачем?
— Это сдашь в утиль, все равно в школе потребуют. А чемоданчик выбросишь, его и в руки-то взять противно.
— Нет, нет, пожалуйста, не надо.
Почему противно, мне его папа принес, там у меня разные подарки, и альбом, и карамельки, и фантики от шоколада, и каштан, который мне Пржемек в прошлом году сбил с дерева, и папина карточка, она спрятана под подкладкой.
Она подошла ко мне, она совсем рядом, такая теплая и красивая, мама Звездочка положила руку мне на голову, свою красивую руку положила на мою глупую голову, я так счастлива.
— Гедвика, ты ведь большая девочка, как тебе не стыдно? Выбрось, доставь мне такую радость.
— Да, — говорю я, — да.
Хочу сказать «нет», но слышу, как говорю «да, да, да».
Я, кажется, умру, если выброшу, непременно умру, потому что там мое сердце, в этом чемоданчике, но пусть я умру, она сказала: «Доставь мне такую радость» — и я доставлю ей такую радость и умру, я бы хотела умереть сейчас, пока ее рука лежит у меня на голове.
Она убрала руку.
В ведре загремело, это посыпались подарки. Она рвет мой чемоданчик, интересно, что скажет, если выпадет папина карточка?