О чём шепчут колосья
Шрифт:
Директор прибыл с доброй целью. Из печати он знал, сколько гектаров наш экипаж убрал за сезон.
— Жестелевские поля в три раза меньше той площади, что Константин на Кубани убрал, — подчеркнул директор. — А сколько у вас, Маркин, народу на жатве и молотьбе в этом году было занято?
— Считайте человек двести. Мы же серпами хлеб жали.
— А нынче комбайнами убирать будете, сообщил директор. — Три новые машины, из Запорожья получаем. Одно плохо: во всём районе нет человека, знающего комбайн. Оставайся, Борин. На Кубани ты поработал, И у нас есть теперь где
— Не могу. Останусь — дезертиром объявят.
— Не объявят. Сделаем всё по закону. Завтра утром позвоню заместителю наркома. Он — волжанин, поймёт наши нужды и, надо думать, согласится отозвать тебя с Кубани. Дом-то твой здесь, в Жестелеве.
— Мой дом не только в Жестелеве. Скажет партия: «Поезжай, Борин, в Сибирь или на Дальний Восток, там строй своё гнездо», и поеду. Поеду и везде буду чувствовать себя как дома.
Видя, что меня не уговорить, директор попробовал повлиять на меня через Лиду, Но и Лида не соглашалась. Жене надоело одиночество, она хотела жить одной семьёй, под одной крышей и работать на одном комбайне со мной.
И то, что Клава Вороная работала штурвальным, и то, что на совещании в Москве участвовало несколько комбайнёрок, укрепляло в ней веру в свои силы. Правда, и прежде Лида не сидела сложа руки, много трудилась в колхозе. Теперь же она твёрдо решила стать моей помощницей.
— Поработаем, Лида, на комбайне, ещё как поработаем! Москва мне сил прибавила.
ОРДЕН ЛЕНИНА
По пути из Жестелева в Шкуринскую, на одной из крупных узловых станций, я купил свежий номер «Правды». Раскрыл и вижу: напечатано постановление Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР о награждении комбайнёров и комбайнёрок орденами Советского Союза:
За отличную работу на комбайне, давшую превышение нормы на 100–400 процентов, — наградить орденом Ленина убравших больше 600 гектаров за сезон…
Список лиц, удостоенных этой высокой награды, начинался с Семёна Полагутина, комбайнёра Старо-Порубежской МТС Саратовской области. За ним следовали другие фамилии.
Семнадцатой по счёту стояла моя фамилия.
— Лида, — вбежал я, запыхавшись, в вагон, — орден!..
— Какой орден? Кому орден?
— Я награждён орденом Ленина, слышишь? На, читай «Правду». — И я протягиваю ей газету.
Лида обняла меня, радостно засмеялась. Аня захлопала в ладоши. Она догадалась, что произошло что-то значительное.
— А что такое орден? — спросила она.
— Орден — это почётный знак, это высокая награда. А орден с портретом Ленина — это, доченька, самая большая награда.
Нам с Лидой вместе было немногим больше тридцати лет, когда под Москвой в Горках скончался Владимир Ильич. На улице стояли сильные январские морозы, такие морозы, когда обычно жестелевцы отсиживались в избах, а на сельской читальне висел замок.
Но в тот вечер в избе-читальне народу было полно. Из Нижнего Новгорода приехал рабочий, одетый в поношенную шинель, на которой были видны штопаные-перештопанные дырки — следы пуль. Он рассказал о том, как встретил Ленина при жизни, слушал его выступление
Проходил этот съезд в трудном двадцатом году. На делегатах, прибывших в Москву с разных концов, были старые, как у самого рассказчика, шинели, а на некоторых бушлаты. Ленин разговаривал с делегатами, как отец толкует детьми. Посланцам комсомола он задал вопрос: что сейчас самое главное?
В тот год в стране не утихала гражданская война. Многим делегатам казалось, что самое главное — это добить врага, наседавшего на молодую республику, очистить родную землю от вражьей нечисти. А Ленин видел дальше. Он звал молодёжь учиться. Самое главное — учиться. И для людей моего поколения сказанное Владимиром Ильичем шестнадцать лет назад оставалось тоже самым главным.
Где бы я потом ни работал, где бы ни находился, я всегда помнил о ленинском самом главном: и в Москве когда отчитывался перед руководителями партии и правительства, и в Жестелеве, когда отвечал на вопроси дяди Фёдора, и в Новочеркасске, где однажды задержался наш состав.
Новочеркасск — город вузов, рабфаков. «Хорошо бы на один из них поступить, — думалось мне, — а потом уж можно держать экзамен: и в сельскохозяйственный институт». Его закончил несколько лет назад старший агроном Щербатых. Он утверждал, что комбайнёру мало знать одну технику. Сельский механизатор, — рассуждал Владимир Петрович, — имеет дело не только с машиной, но и с живым организмом — с зерном.
Хлеба, которые я убирал в разные годы, имели разные биологические особенности. Были среди них и высокостебельные, и низкорослые, ровные, как стена, и полёгшие, запутанные, как будто по ним целый табун лошадей прогнали. Были и легко вымолачиваемые и трудно вымолачиваемые. Один сорт пшеницы можно было косить не более семи дней, а на восьмой зерно начинало осыпаться. А другой сорт мог подождать и даже при полной спелости простоять на корню несколько дней.
Каждое растение требует к себе особого подхода. Если косишь пшеницу «Украинку» — машину настраиваешь на среднюю «ноту», и барабан молотилки делает в минуту девятьсот — тысячу оборотов, зазоры между зубьями следует увеличивать. А когда переходишь на уборку черноусого «Мелянопуса» — берёшь более высокую «ноту», и ход барабана увеличивается до тысячи — тысячи ста пятидесяти оборотов, зазоры между зубьями барабана и декой требуется уменьшить. Убираешь подсолнечник — выдёргиваешь из молотильного аппарата зубья, и вращение барабана уменьшается в два раза.
Не только от полеводов, но и от нас, комбайнёров, Щербатых требовал, чтобы мы знали каждый сорт пшеницы, интересовались его историей, его биологическими особенностями. Владимир Петрович до тонкости знал своё дело. Он совсем не походил на ту «породу» агрономов, о которых теперь поют: «Учит нас любить деревню, а сам в городе живёт».
Правда, в молодости Щербатых жил в городе, работал на руднике имени Артёма. В тридцатых годах комсомол направил его в станицу Морозовскую. Здесь Владимир Петрович заведовал агитпропом райкома комсомола, и молодёжь между собой называла его «большая сила».