О чем смеется Персефона
Шрифт:
– Нынче и вправду такая ночь, что велено ворожить, – неуверенно протянула Тамила.
– А я за што тута ряжуся? – возмутилась цыганка. Людей и масок прибавилось. – Нут-ка подайте вбок, крали мои, не ровен час, затопчут.
Тамила как завороженная отодвинулась на несколько шагов влево, миновала тень векового ствола и подошла вплотную к фонарю, который покойник осторожно примостил на уличной тумбе. Мирра последовала за ней и встала рядом, даже немножко впереди, выставив правое плечико в авангард, словно оттирая подругу в очереди за гаданием. Цыганка схватила ее кисть, притянула к глазам. Тонкие, нервные пальчики вздрогнули от грубого касания. На ладонь падал неверный, но обильный свет, по ней двигались тени, будто в новомодном синематографе.
– Давай! – приказала она Тамиле и, не дожидаясь, схватила ее левое запястье. Несколько секунд длилось молчание, женщина смотрела в сердцевину ладони, темные губы беззвучно шевелились, потом указательный палец трижды прочертил что-то на белой, гораздо белее лежалого снега, коже. – У тебя все сложится по хотению. Скоро выйдешь за любимого и заживешь сыто. Гони целковый!
– Держите полтину и… благодарствую. – Тамиле страшно хотелось спросить, за кого же она выйдет, хотя бы внешность, рост, цвет глаз, но тут влезла Мирра:
– А я? А про меня почему молчишь, плутовка?
– Тебе камлать не стану. Все. Прощевайте.
– Почему? Мне тоже надо! – Мирра самым воинственным образом выпятила вперед острый подбородок и попробовала схватить цыганку за рукав.
– Нет. Сказала уже. Я честная. – Она оскалилась, широкие ноздри раздувались, голова продолжала кивать, локон – тикать. Мирра не желала отступать без предсказания, она замялась, подбирая слова, но цыганка закричала совсем уж не к месту: – Уходи, чаюри. Уходи, говорю!
Тамила искала глазами Степана и на все происходившее поблизости смотрела сквозь пелену. Ей отчего-то казалось важным, чтобы он подошел именно сейчас, сказал что-нибудь запретное, волнующее. Тинь-цинь-линь-динь!
Вечер неприхотливой поземкой перетекал в ночь. Москва-река расчесалась тропками следов и глазела прорубями на прибрежное веселье. Каждую версту или две горели костры, иногда вокруг них сидели солдаты, но чаще просто подвыпивший люд разного звания и достатка. Встречались и ряженые, но не по-деревенски, азартно и с припеком, а такие же недотепы, что пришли от Брандтов. Обе цыганки из встреченной компании куда-то подевались, их место заняли шут и ходульник. У моста ремесленник разложил свои свистульки да матрешки, Тамила задержалась, прицениваясь, но праздничные запросы оказались больно высоки. Пока шел торг, на мост высыпались балалаечники – три удальца, чьи сахарные зубы белели даже в темноте. Поверх тулупов они нацепили вышитые рубахи непомерной величины – наверное, специально хранили годами в сундуках для такого случая. Звонкий молодой голос запел про гусли-гусельки, у него выходило душевно, со слезой. Мирра остановилась, и Тамиле пришлось тоже послушать. Когда песня смолкла, вперед подалась красивая женщина в кокошнике, на вид из господ, она сунула каждому артисту по монете и, судя по удивленным и повеселевшим лицам, то были не полтины. Дама пошепталась со старшим из труппы и куда-то увела всех троих.
– Вот видите, неподдельная демоническая женщина! – Мирра подпустила в шепот восторженных ноток.
– Давайте найдем господина Брандта и прочих, здесь решительно страшновато одним.
– Пустяки! Чего же бояться, вон людей сколько! Одна беда – бока изомнут.
– Все же лучше не расставаться. – Тамиле вдруг стало зябко, она поежилась и продолжила: – Им ведь тоже тревожно, куда это мы с вами запропали.
– А что господин отставной студент? Объяснились? – Мирра будто не слышала ее.
– О чем вы? Решительно нет. Да и с какой стати? Не исключено, что у него совсем иные взгляды на сей предмет.
– Да полноте, говорю же! Он в вас неподдельно влюблен. Я же вижу. А вы, Тасенька, неподдельная дуралейка! – Она задорно засмеялась, и Тамила тоже улыбнулась заковыристому словцу.
– Глупости все это, maman все одно не позволит.
– Вот ведь вы!.. Честное слово!.. Зачем испрашивать позволения? Мы взрослые и вполне
Тамилу снова пробрал озноб.
– Уймитесь, прошу вас. Зачем эти глупости? Между нами ничего не сказано.
– Это так… так элегично – долгая прелюдия к объяснению. А у нас не так: скорострельно, бамс, бамс, и уже все решено.
– Что… что решено?
– Все! Я влюблена в социалиста и буду биться с ним вместе. Остальное – чепуха!
– К… как так? Правда? Вы не шутите? – Тамиле тоже захотелось биться, все равно с кем. Борьба – это не брак, это как служба, можно послужить, а потом выйти в отставку. Зато как любопытно и полезно для общества.
– Вы сами в скором времени все узнаете. Может статься, даже раньше. – Мирра взяла растерявшуюся подругу под руку и зашагала к мосту.
От балалаечников остались лишь крошки на прокорм сорокам, все прочие тоже убежали на ту сторону, только одинокая пролетка замерла у перил, явно кого-то поджидая. Барышни поравнялись с краеугольной тумбой: никого и ничего, вокруг темнота и холод.
– А зачем нам туда идти? – спросила Мирра. – Мы уже никого не догоним и не отыщем. Пойдемте обратно, я продрогла, да и заждались нас.
Тамила обрадовалась: она тоже замерзла и совершенно расхотела гулять по ночи без Степана. Вот он ушел с приятелями и потерял ее в толпе, не стал звать, искать, может оказаться, что и вовсе не вспомнил. О каком объяснении толковала Мирра? Он просто чужд ей, равнодушен. Он ведь старше, умнее, учился в университете, нынче ходит на службу. Он знает наверняка, что при их сословной разности все одно не удастся построить ничего путного. И зря она размечталась, и цыганка эта – вероломная выдумщица. И тинь-цинь-линь-динь тоже…
Замоскворечью надоело жечь костры и горланить песни, все, кому не спалось, отправились к Кремлю. Дворники разбирали головни, засовывали поглубже в снег, кое-какие из окон уже погасли, другие просто потускнели. Еще две ночи продлятся Святки, самое время ворожить и считать падающие звезды, потом все сказочное слопает скучная повседневность. Тамиле страшно захотелось снова повстречать давешнюю цыганку, порасспросить ее про суженого, про скорую свадьбу. Кого все-таки она имела в виду? Если смотреть на вещи широко, то имя баронессы Осинской в московских кругах имело вполне сносное звучание – больших капиталов за ней не водилось, но она и не бедствовала. То есть вполне могли отыскаться желающие породниться. Оно ведь как случалось: раз-два, pardon-plaisir, l’amour-toujours [5] – и пожалуйте к венцу. Нет! Подобного с Тасей решительно не будет – без сердечного замирания, интриг, мучительной и сладкой ломоты. И вообще она пока не согласна ни на кого, кроме Степана, хоть он ей и не пара, разночинец, грубиян, бросил ее ночью на произвол ряженых попрошаек, вдобавок вырядился бусурманином и не соизволил должным образом представиться maman. Зато он непохожий – непонятно, пересоленный или пересахаренный, но решительно не пресный. И разговаривает своими собственными словами, и смотрит не как все. Правда, теперь непросто станет ввести его в круг, потребуется ретивая помощь Андрея и прочих. Эх, хорошо бы произойти некоему чуду, чтобы он стал ей ровней или богачом или совершил небывалый подвиг, за что государь император пожаловал бы дворянскую грамоту и деньги. Ведь в книжках такое случалось, и не раз. Взять, к примеру, «Аленький цветочек»: все думали, что это чудище, а он оказался заколдованным принцем и писаным красавцем. Впрочем, Чумков и без того писаный красавец, так что титула и богатства вполне достаточно.
5
Рardon – извините. Рlaisir – удовольствие. L’amour – любовь. Toujours – всегда (фр.).