О чем смеется Персефона

Бориз Йана

Она жестом велела следовать в гостиную, сама пошла впереди полководцем накануне решающего сражения.

– Рассказывайте все, – велела баронесса учительским тоном.

– Что? Мне решительно нечего вам поведать.

– Вы состоите в переписке, что еще вам пишет эта беспутная барышня?

– Да нет же, я не получала писем от Мирры. – Тамила плохо понимала, куда может завести этот разговор. Такое уже было: мать обвиняла ее в осведомленности, а сама она открещивалась. Тогда ничем хорошим не закончилось.

– Позвольте вам не поверить. – Аполлинария Модестовна схватила дочкину холщовую сумку для патронажных сестер, их от имени великой княгини раздавали в позапрошлом году всем слушательницам

медицинских курсов, куда Тасю затащила неуемная Мирра, и вовсе неважно, что ни одна не попала на фронт. В такую сумку очень удобно укладывалось всякое немирное. Баронесса перевернула ее, и оттуда посыпались конфетные обертки, карандаши, крошечный блокнотик – подарок на прошлое Рождество от семейства Брандт – и три замечательные прокламации с обличением Временного правительства и с призывами к новой, настоящей революции.

Тамила отвернулась к стене и принялась изучать глубину картинных рам, их узоры и трещинки.

– Это что за агитация, Тамилочка Ипполитовна? – прошипела мать. – Вы подались к социалистам?

Все происходившее нынче в их квартирке походило на фарс и порождало одну брезгливость. Теперь уже все равно, мать превратилась в сущего дракона, находиться под одной крышей с ней душно и противно. Жаль, что бабушки больше нет, она могла бы помочь, по меньшей мере предоставить убежище в Костроме. Тамила выдохнула:

– Да. И решительно горжусь этим.

Аполлинария Модестовна размахнулась, как дискобол на древних Играх, и швырнула сумку в угол. Та свирепой вороной пролетела через комнату и сбила с тумбочки прелестную китайскую вазу с глубоким прудом и первоклассными лебедями.

– Эт-то что? Вы… хулиганка, бунтарка! Это!.. У меня в доме? – Баронесса захлебывалась гневом, его подстегивала жалость по поводу прелестной вазы. – Это чтобы не расставаться со своими грязными солдафонами?

– Маман, вы о чем?

– О том! Я слышала про стакан воды, не такая уж непросвещенная.

– Да при чем… откуда вы… – Тамила снова вскочила на ноги и уставилась на мать с брезгливостью и негодованием. Она тоже слышала про стакан воды.

– Стыдно признаваться, но я рада, что Исидора Альбертовна ушла и не видит вашего позора. Мне пришлось бы чрезвычайно совеститься перед свекровью… Ах, Ипполит, Ипполит, что же вы наделали, сударь! Вот какой выросла ваша дочь без отца! – Она скорбно сложила руки на груди и приготовилась плакать, но Тамила знала, что до этого не дойдет: ее железная maman никогда не слезоточила – ни при известии о пропаже отца, ни на похоронах бабушки. Барышня оказалась права, Аполлинария Модестовна подняла голову, ее глаза полыхали темными зевами вулканов. Наверное, так глядели на врагов крестоносцы, собираясь в конную атаку, или праведники, всходя на жертвенный костер. Раздался глухой, не терпящий пререканий приказ: – Домашний арест! Все!

– Нет! – Тамила кстати вспомнила, что она из того же теста.

– Да! Я ваша мать и требую повиновения.

– Нет! Вы разговариваете со мной хуже, чем с прислугой.

– Две недели!

– Решительно нет!

– Три недели!

– Да нет же! Вы не смеете… Я все равно пойду, куда мне надобно.

– Тогда ступайте прямо сейчас и больше не возвращайтесь. Я хочу, чтобы квартира была свободна и от этого… – баронесса двумя пальцами подняла со стула прокламацию, скривила нос и тут же откинула листок от себя подальше, – и от вашего очаровательного присутствия. Мне нет нужды в дочери-хамке.

Тамила закусила губу:

– Как велите, мадам.

Она собрала с пола разбросанные листовки, запихнула их обратно в патронажную сумку, сверху кинула теплое домашнее платье, чулки и шаль… Надо продержаться до ночи, лучше до завтра, все обдумать и подобрать умные

слова, только не сдаваться… Перчатки… Шляпка на голову… Куда она пойдет? На улице и в самом деле лихобродило.

– Не угодно ли поторопиться? – Аполлинария Модестовна ехидно улыбнулась.

Угодно… Тамила сдернула с кровати плед, навалила на него все подручное тряпье. Завязать уголки не получилось: руки тряслись, в глазах плыло. Она бросила все посередине ковра и выскочила из квартиры, как ядро из пушки. Куда теперь? На первое попавшееся собрание, если с таковым повезет? Просидеть там до вечера, а потом отыскать ночлежку? Главное, чтобы с людьми, не одной. А домой как возвращаться?

На улице хороводили тучки, дождику тоже надоело сидеть взаперти, и он решил прогуляться по жаркой Москве. У дома напротив спал пьяный, дворник его не тревожил. Нынче так все поменялось, что за тычок пьянчужке можно схлопотать приговор или вообще пулю без разговоров. К перекрестку подошли две курсистки, они смело шагали в сторону Марфо-Мариинской обители. Тамила поняла, что стоять дальше под окнами глупо, и двинулась в сторону Якиманки. Подворотни чернели чужими недоброжелательными спинами, гундосили непечатными словами. И это еще задолго до темноты, а потом что ее ждет? Вдали послышался свисток, крики «Караул!», из-за угла выглянула морда лошади, но тут же спряталась. Интересно, ушла насовсем или просто поджидала, пока Тамила подойдет поближе, чтобы напасть? Сзади послышались уверенные шаги, по спине побежал холодок, но она не обернулась, только покрепче сжала в кармане изящные ножницы.

– Ты почему такая? – Рядом уже шел Степан, подстраивался под ее шаг, протягивал руку за ее сумкой.

Уф-ф… Сердечко взметнулось и заплясало, подгоняя к щекам такой желанный румянец.

– С maman поссорилась.

– А, у меня тоже случается. Ну пойдем?

Глава 3

Аполлинария Модестовна происходила из семьи некогда очень влиятельной: ее потерявшийся в глубине веков прародитель титуловался то ли черноморским губернатором, то ли черногорским князем-перебежчиком. Вроде даже фамилия их рода в начале девятнадцатого века писалась по-русски – Черноморские. Хотя не исключено, что и Черногорские. Маленькой Полли очень нравилось думать про турецкие или кавказские корни, про невест, украденных отчаянными предками из султанского гарема. Или из горной сакли, как у Лермонтова. В более поздние времена в Российской империи прижилась мода перекраивать все по германским лекалам, так что в метрике Аполлинарии Модестовны уже стояла совсем другая фамилия – Рауль-Шварцмеер. Усыновленный то ли после Синопского сражения, то ли после битвы в Граховаце Рауль давал шанс на романтических кабальеро или сеньоров, однако в действительности дед заработал его сомнительными матримониальными подвигами, никак не батальными.

Детство Полли прошло в живописной шкатулке небольшого имения под Нижним. Летом она становилась изумрудной, осенью – золотой, а зимой – жемчужной вперемешку с бриллиантами. Обитая темно-зеленым бархатом крышка не умела закрываться, ее подпирали могучие стволы вековых дубов.

Веснами происходили чудеса: шкатулка превращалась в корабль, распускала черепичные паруса над просторной деревянной палубой и отправлялась в плавание по белопенным волнам цветущих яблонь – кружевных, воздушных, ароматных. Так вплавь и добиралась до лета, а оно распахивало объятия гиацинтами и пионами, наполняло шкатулочку рубинами малины, янтарем груш и сапфиром слив. За имением шумела небольшая, но тучная рощица, обрывавшаяся высоким берегом. Река не подпускала к себе людей, только ласточек, что нарыли в глиняной стене гнезд, сделав ее зашифрованным посланием другому берегу.