О душах живых и мертвых

Новиков Алексей Никандрович

Продолжению разговора помешала ружейная перестрелка, начавшаяся где-то впереди.

– Придется отложить, к сожалению, беседу, – сказал Лермонтов, пришпоривая коня. – Жизнь не в первый раз собирается поспорить с утешительной философией, а горцы, готовящие нам встречу, очевидно, нимало не надеются на абсолютную идею.

Михаил Юрьевич нагнал штурмовую колонну в то время, когда она, сосредоточившись в прибрежном лесу, уже вела обстрел неприятельских завалов, сооруженных на противоположном берегу реки Валерик.

До сих пор у войск генерала Галафеева бывали только случайные стычки с горцами,

теперь развернулся настоящий бой. К вечеру неприятельские завалы были взяты, но дорогой ценой – даже речная вода отдавала кровью. Река Валерик, что по-русски значит – река смерти, оправдала свое имя.

До темноты убирали трупы, разыскивали раненых. Среди раненых оказался и тот сапер, который начал перед боем философский разговор. Лермонтов натолкнулся на него в лагере. У сапера была пропитанная кровью повязка на голове, его мучила лихорадка.

– Отвоевал я, поручик, – с трудом сказал он, пытаясь улыбнуться, – теперь в госпитале будет время для размышления. – Он оглянулся и перешел на шепот: – Хотел бы я, однако, знать, какой Гегель может устроить нашу русскую жизнь?

– Увы, – отвечал Лермонтов, присев около сапера, – признаюсь вам, что философы, паря мыслью над миром, частенько забывают о человеке. А жизнь умеет шутить шутки над мудрейшими из мудрецов.

Сапер лежал с закрытыми глазами и вдруг в упор посмотрел на собеседника.

– Где же, по-вашему, выход, поручик? Или со всем мириться? Пусть, мол, саморазвивается абсолютная идея… на наших костях?

– Сохрани бог! – задушевно ответил Лермонтов и заботливо поправил на раненом шинель. – Никто, кроме нас самих, не найдет спасительного пути. Но кто думает об этом?

– Одним словом: «Печально я гляжу на наше поколенье…»? – с трудом спросил раненый.

Лермонтов молчал.

– А тот, кто повторит эти слова от всего сердца, по долгу возмущенной совести, тот…

Сапер прервал речь – подъехала лазаретная повозка.

– Ну, простите, поручик, что задержал вас.

Санитары стали укладывать раненого. Лермонтов выждал, пока повозка тронулась, и пошел к своей палатке.

Поход продолжался. Горели аулы. Истреблялись пашни. Неуловимый противник, несмотря на все понесенные жертвы, вновь неожиданно появлялся и так же неожиданно исчезал.

В штабе писали журнал военных действий, подсчитывали потери. Битва при Валерике укладывалась в сухие цифры: «Убито 6 обер-офицеров, 65 нижних чинов, ранено…» Экспедиция, предпринятая без ясного плана, стоила многих жертв, но не дала ощутимых результатов.

На квартире, которую вновь заняли в крепости Грозной Лермонтов и Столыпин, к вечеру по-прежнему сходились офицеры. Но поэта редко удавалось застать. Он то бродил где-нибудь, прислушиваясь к солдатским разговорам, то уходил далеко за укрепления. При Валерике он впервые участвовал в бою. Память не могла избавиться от пережитого.

В журналах, когда пишут о войне, слышатся лишь барабанный бой да фанфары. Великую воинскую страду изображают не иначе, как в виде церемониального марша, при огнях иллюминаций, если подразумевать под этой иллюминацией пылающие аулы. В победных реляциях, сочиняемых в петербургских канцеляриях, предрекают либо полное покорение «диких», либо столь же полное истребление непокорных. А война – вот она какова! У поручика

Лермонтова складывались строки будущего произведения о битве при Валерике:

Нам был обещан бой жестокий.Из гор Ичкерии далекойУже в Чечню на братний зовТолпы стекались удальцов.

Всегда отдавал поэт справедливую дань мужеству горцев. В поэме «Измаил-Бей», когда сам еще не участвовал в схватках, он писал:

Мила черкесу тишина,Мила родная сторона,Но вольность, вольность для герояМилей отчизны и покоя.

Далеко, в Петербурге, покоится поэма «Измаил-Бей». Никто о ней не знает. Не знают, что он, русский поэт, воспел героя Кабарды. Это был почти легендарный герой. Горец Измаил-Бей, человек всесторонне образованный, стал полковником русской армии и был награжден в свое время георгиевским крестом за штурм Измаила. Сам Суворов представил его к этой высокой боевой награде.

Когда Мишель Лермонтов еще в детстве путешествовал с бабушкой на Горячие Воды, об Измаил-Бее ходило много рассказов. В горах уже тогда пели о нем песни.

Прошло много лет. Рассказы не забылись.

А потом автору «Измаил-Бея» привелось воочию увидеть жизнь кавказских племен. Будучи в первой ссылке, он изъездил то верхом, то на перекладных всю линию от Кизляра до Тамани, переехал горы, был в Шуше, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии. Ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакала. И всюду жадно искал встречи с людьми, внимал преданиям старины. Поэт записал пленившее его сказание об Ашик-Керибе, которому пророк не дал ничего, кроме высокого сердца и дара песен.

Перед русским поэтом-изгнанником открылась народная культура горцев, их искусство, нравы и быт. Он понял, что будущее народов Кавказа неминуемо должно быть связано с судьбами русского народа, с великой русской культурой.

Иначе Кавказ мог стать жертвой хищных интриг. На Кавказе шла непрерывная борьба корыстных интересов. На службу алчности были поставлены религиозный фанатизм и вековые предрассудки. К Кавказу протягивала руки Турция. Издали, но совсем не равнодушно, наблюдали за судьбой края европейские державы. Кавказ кипел интригами…

В крепости Грозной войска готовились к новой экспедиции. Лермонтов рассеянно слушал толки офицеров. Перед его глазами стоял все тот же знойный июльский день и речка смерти:

Хотел воды я зачерпнуть…И зной и битва утомилиМеня, но мутная волнаБыла тепла, была красна.

Каждую подробность хранит память поэта. Запомнилось ему, как на берегу, под высоким дубом, умирал пехотный капитан. «Спасите, братцы!» – шептал он. Потом затих.

На ружья опершись, кругомСтояли усачи седые…И тихо плакали…