О душах живых и мертвых

Новиков Алексей Никандрович

Может быть, никто и не заметил солдатских слез, капавших с ресниц, покрытых пылью. Поручик Лермонтов увидел и запомнил…

Поэт получил короткий отпуск и между походами уехал в любимый Пятигорск. А речка смерти так и не давала покоя. Не мог забыть о встрече, состоявшейся после сражения. Мирный горец по имени Галуб, пришедший в лагерь, прислушивался к разговорам русских:

Да! будет, кто-то тут сказал,Им в память этот день кровавый!Чеченец посмотрел лукавоИ головою покачал.

Борьба,

стало быть, не кончена и не скоро кончится. Поручик Лермонтов видел больше и дальше, чем высокопоставленные петербургские стратеги.

Поэт бродил по Пятигорску. Все, кого описал он в своем романе, опять были тут – и степные помещики с семействами, и «водяная» молодежь, и жены местных властей, так сказать, хозяйки вод, и франты, принимающие академические позы.

Он проходил, не обращая внимания на это пестрое общество. Кавалеры показывали на него своим дамам, и дамы, не скрывая любопытства, оглядывали сочинителя, вокруг которого складывалось столько легенд.

Михаил Юрьевич направился к Елизаветинскому источнику. На скамейках целыми группами расположились раненые офицеры. Подобрав костыли, они сидели бледные и грустные…

И с грустью тайной и сердечнойЯ думал: жалкий человек.Чего он хочет!.. небо ясно,Под небом места много всем,Но беспрестанно и напрасноОдин враждует он – зачем?

Это все из той же поэмы о битве при реке Валерик, все те же неотвязные мысли. Разве судьбы Кавказа не могли бы решиться другим путем? Ведь именно здесь на Кавказе, в Тифлисе, восторженно встречали Пушкина. Здесь окружали дружеским сочувствием ссыльных декабристов. И сам он, опальный поручик Лермонтов, отбывая первую ссылку, побывал в Кахетии, в имении Цинандали, принадлежавшем известному грузинскому поэту Александру Чавчавадзе. Генерал русской службы и переводчик на грузинский язык творений Пушкина, пламенный патриот своей родины и верный друг изгнанникам России, он был тестем Грибоедова. В Цинандали много было переговорено о судьбах Кавказа, неотделимых от судеб русского народа. А разве взаимное понимание не может стать надежной тропой к будущему?

Сколько русских, осевших на Кавказе, деловито добрососедствуют с горцами, уважительно присматриваясь к обиходу малознакомой жизни! Разве полковник Измаил-Бей и штабс-капитан Максим Максимыч, встреться они в армии, не поняли бы друг друга?

Недаром же, думая о людях, подобных Максиму Максимычу, Лермонтов писал в романе:

«Меня невольно поразила способность русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить; не знаю, достойно порицания или похвалы это свойство ума, только оно доказывает неимоверную его гибкость и присутствие этого ясного, здравого смысла…»

Русский человек, если бы не самодержавие определяло его собственную судьбу, принес бы на Кавказ свой здравый ум, и пытливость, и вековой опыт, и знания и стал бы верным, могучим соседом, способным защитить общий дом.

Глава четвертая

Поэма о битве на берегах Валерика была кончена, и можно бы послать ее в редакцию «Отечественных записок». Рукопись в самом деле приготовлена к отправке. Написан и адрес на конверте.

Но тот, кто вскроет конверт, прочтет в первых строках:

Я

к вам пишу случайно; право,Не знаю, как и для чего.Я потерял уж это право.И что скажу вам? – ничего!Что помню вас? – но, боже правый,Вы это знаете давно;И вам, конечно, все равно.

Кому же адресовано это послание? Оно пойдет в Москву, к милой кузине, Сашеньке Верещагиной. И хоть нет никакого дела Сашеньке до кавказской войны, стихи о Валерике все-таки пойдут к ней. А Сашенька, прочитав послание от начала до конца, непременно поедет на Арбат, в тот приземистый дом, что стоит подле церкви Николы Явленного. Улучив минуту, она передаст тайное послание госпоже Бахметевой.

Конечно, вряд ли Варвара Александровна проявит интерес к кавказским делам или к тому, что произошло на топких берегах реки смерти. Можно с уверенностью сказать, что Варвара Александровна никогда не слыхала об этой речушке, а может быть, и знать о ней не хочет. И все-таки, если бы перенестись Михаилу Юрьевичу Лермонтову в тот самый арбатский дом и, невидимо для Вареньки, самому взглянуть: не дрогнет ли ее рука, переворачивая посланные ей неведомо зачем листы? Взглянуть бы и знать: не опустит ли она свои ясные глаза, не пробежит ли по ее переменчивому лицу запоздалое волнение, или хоть не задумается ли она, держа на коленях прочитанные стихи? А еще бы лучше подойти к ней в эту минуту и самому продолжить:

Но я вас помню – да и точно,Я вас никак забыть не мог!Во-первых потому, что много,И долго, долго вас любил,Потом страданьем и тревогойЗа дни блаженства заплатил…

Когда думает об этом поэт, его темные, без блеска, глаза еще больше темнеют.

Но правда остается правдой. Он никогда и никуда не мог уйти от прошлого, которое продолжает быть неиссякаемо живым. И Варенька все это прекрасно знает… К чему же лукавить перед собой и перед ней?

Так переплелись в его послании неумирающая любовь с рассказом о том, что случилось на берегах реки смерти. Внутреннее единство поэмы было скреплено дыханием той суровой, ничем не прикрашенной правды, которою дышало в стихах каждое слово.

Сезон на Горячих Водах был в полном разгаре. По вечерам на бульваре играл военный оркестр. Веселой толпой двигалось пестрое общество.

Штабные лощеные вояки, не нюхавшие ни порохового дыма, ни запаха пролитой крови, живописали дамам войну в возвышенных монологах, призанятых из ходячей батальной повести. Здесь завязывались романы и пламенели чувства на срок.

А с ближних гор веяло чуть-чуть посвежевшим сентябрьским ветерком.

Поручику Лермонтову следовало возвращаться в крепость Грозную. Отряд генерала Галафеева готовился к новым походам.

Тайна одного дневника

Глава первая

– А Николая Васильевича Гоголя я в Москве так и не застал. Напрасно мечтал на него глянуть. Улетел сокол к синему морю… Еще налью стакан, Виссарион Григорьевич? Или сбегать на кухню, подбросить горячих угольков?