О душах живых и мертвых

Новиков Алексей Никандрович

Кавказское начальство вело себя так, будто нарочно хотело возбудить ярость государя императора. Но и понятия не имели кавказские генералы о том, что у императора могут быть какие-то счеты с ничтожным поручиком!

По счастью, медленно двигались штабные бумаги по инстанциям, когда-то еще доползут они до Петербурга!

А ноябрьские ночи совсем похолодали. Ливнем пошли дожди. Военные операции были прекращены до весны.

В крепости Грозной шумело офицерское кочевье – от гульбы к загулу.

Поручик Лермонтов был по-прежнему здрав и невредим. Ну, теперь в отпуск, в Петербург!

Голубые

мундиры и черная собака

Глава первая

– Милый, что случилось? – тревожно спрашивает у Герцена Наталья Александровна.

Александр Иванович неподвижно сидит за письменным столом, обхватив руками голову. Перед ним развернута какая-то рукопись.

– Наташа! Наташа! – откликается Герцен. – Не ты ли, друг мой, побудила меня писать воспоминания?

– Неужто и этим я провинилась?

Наталья Александровна пытается улыбкой ободрить мужа, но Александр Иванович, погруженный в горестное раздумье, ничего не видит. Он с грохотом отодвигает кресло и мечется по кабинету.

– Ты помнишь, – он обернулся к жене, – как мысль о воспоминаниях вначале испугала меня? Испытать в молодости отраду стариков! Записывать прожитое, вместо того чтобы жить! И много ли есть за плечами этого прожитого, когда очертили мне тесный круг карманным циркулем и приказали сидеть в нем сложа руки?

– Родной мой, говори, что хочешь, но я никогда не видела тебя со сложенными руками.

– Ты хочешь сказать, что я до сих пор не отучился размахивать ими без нужды? – Герцен первый раз улыбнулся.

Они уселись, как всегда, на заветном диване.

– Но что же все-таки случилось? – Наташа заглянула мужу в глаза.

Он не ответил на вопрос, продолжая думать вслух:

– Однако я взялся за воспоминания. А едва написал первую страницу, мне стало легче: меньше становилась тягость настоящего… Но нужны ли кому-нибудь воспоминания человека, ничего не свершившего?

Наташа молчала, и это дружественное, заботливое молчание всегда помогало ему, когда нужно было излить душу.

Александр Иванович взял со стола рукопись и, вернувшись на диван, положил ее на колени.

– А я все-таки не верю, – голос его был снова бодр, – что можно истребить жизнь. Пусть они корчуют всякую мысль – жизнь будет полна и смелой мысли, и страсти, и столкновений!

– По крайней мере, – перебила Наталья Александровна, – до тех пор, пока будут существовать люди, похожие на тебя, – она поцеловала его в лоб, – и пока ты будешь любить меня, – прибавила она тихо. – Вот тебе еще одно признание, милый. Или и оно некстати?

Он ответил ей на том языке, в котором слова не имеют существенного значения. Нет таких горячих слов, каким может быть и восторженный, и пылкий, и благодарный поцелуй. Потом Герцен взял ее руки в свои и долго не выпускал.

– Таких, как я, Наташа, много на Руси, гораздо больше, чем ты думаешь, только разбросаны мы по разным уголкам и разделены молчанием, и каждому кажется, что он одинок.

Александр Иванович поднял рукопись, оказавшуюся на полу.

– Разве не откликнется каждый, – продолжал он, – когда увидит повесть человека, столь же обыкновенного и ничего, решительно ничего не свершившего, но такого, кто человечески страдал чужим страданием, как своим… А теперь посмотри!

И

он развернул рукопись. На полях пестрели красные росчерки. Они пестрели и в тексте, превращаясь то в большой, то в малый крест.

– Что это? – спросила Наташа.

– Пока только дружеское предостережение цензора, которому предварительно показал мою рукопись Белинский. Смотри, – продолжал Герцен, листая рукопись, – вот я пишу о Пушкине: «Как пламенно я желал увидеть поэта! Казалось, что я вырасту, поумнею, поглядевши на него. И я увидел наконец, и все показывали, с восхищением говоря: «Вот он, вот он!..» – Лицо Герцена озарилось светлой улыбкой. – Что же могло больше согреть нашу юность, чем встреча с ним? Но читатель, вместо всего, что я написал о Пушкине, увидит красные чернила. Нет, даже и того не увидит! Все мысли, все чувства, связанные с этой встречей, будут заменены в журнале многоточием. Как же писать после этого? А вот здесь, – он снова листал рукопись, – я говорил о нашей юности. – И он опять прочел: – «Мы откровенно клялись пожертвовать наше существование во благо человечеству; чертили себе будущность несбыточную, без малейшей примеси самолюбия, личных видов». И что же? Опять накрест перекрестила цензорская рука. Ты погляди, Наташа, рукопись похожа на кладбище, усеянное памятниками смерти. И представь, Белинский, видя мое отчаяние, только смеялся. «Это, говорит, не кладбище, а крестильная ваша купель. Вы, мол, еще не знаете, что значит честно писать в журналах!»

То был мрачный день для Герцена. Наталья Александровна поняла, как оскорблено его сердце. Но утешить было трудно.

– Так вот мое крещение, Наташа, и вот крестный мой отец, стоящий у купели. Только вместо свечи, символа надежды, он держит в руке неумолимый красный карандаш. А ведь я-то думал, что, готовя записки для печати, все предусмотрел. И оказался новорожденным младенцем. – Герцен встал с дивана. – Но клянусь тебе, я буду и Эзопом, и Макиавелли, если от меня этого хотят.

Дверь отворилась, и в кабинет чинно вошел Герцен-младший. Нянюшка следовала за ним, готовая по первому знаку повернуть питомца вспять.

Но Сашка, не обращая на нянюшку внимания, бойко передвигал пухлые ножонки. Он шел с уверенностью, чувствуя себя полновластным хозяином в кабинете отца.

По свойству характера Герцен-младший был молчалив. Трудно сказать, хотел ли он помешать отцу стать Эзопом и Макиавелли или собирался его подбодрить.

Посапывая от усилий, Сашка забрался на диван и, забыв о своем предназначении служить человечеству, с торжествующей улыбкой уселся как раз на те листы рукописи, в которых говорилось о светлых мечтах юности.

– И ты против меня! И ты! – Герцен схватил сына и стал высоко его подбрасывать.

– Александр, осторожнее! – всполошилась Наташа.

– А то ли еще с ним будет, если попадет в лапы цензору! – отвечал, смеясь, Герцен-старший, и Герцен-младший совершил новое воздушное путешествие.

– Еще, еще! – заливался Сашка, очевидно предпочитая руки отца будущим объятиям цензуры…

Все следующие дни Александр Иванович провел над решением трудной задачи. Не было надежды на пропуск опасных мест из «Записок одного молодого человека»; надо было дать хоть как-нибудь почувствовать читателю, что автор предстает перед ним со своими воспоминаниями после отчаянных схваток с цензурой.