О головах
Шрифт:
МАРИЯ. Бедный папа?
БЕРТА. Конечно. Никто его сейчас не ругает. Ты не представляешь, как он нуждается в этом! (Хлопает входная дверь.) Это, наверно. Роберт. Идем! (Быстро уходят через другую дверь.)
РОБЕРТ (входит, внимательно осматривается, перебирает свои бумаги и книги.) Черт знает что! Кто-то опять перерыл тут все! (Начинает поспешно «наводить порядок.»)
Занавес.
Картина
До открытия занавеса в темном зале звучит музыка — тот же шопеновский ноктюрн, он может исполняться и в оркестровой обработке. Назначение музыки — перенести настроение предыдущей сцены в финальную, весьма отличающуюся от нее.
Занавес открывается. Та же комната. Световая партитура должна быть иной: последнюю картину и эпилог следует, вероятно, решить, широко используя световые пучки. Время от времени следовало бы высвечивать длинное темное полотно с Менделем, бюст Гиппократа, клетку с псевдопетухом. Тональность может быть усталой, желто-зеленой. РОБЕРТ сидит на угловом диване, что-то пишет. Входит АБРАХАМ.
РОБЕРТ. Ты сегодня долго спал.
АБРАХАМ. Да, давненько со мной такого не было. Но я совершенно разбитый… Какой-то противный сон приснился…
РОБЕРТ. Может, обед был слишком сытный…
АБРАХАМ. Возможно… (Ходит по комнате.) Мне приснился огромный контейнер, доверху набитый головами…
РОБЕРТ (понимающе). Ясно.
АБРАХАМ (воодушевляясь). Нет, дело не в головах. Это были отборные головы! Аккуратно препарированные, высококачественные. Высший сорт!
РОБЕРТ. Гм…
АБРАХАМ. Многие головы мне были знакомы по портретам… Это были знаменитые головы… Голова Шопена — с нежной и горькой линией рта, голова Шоу — с улыбкой озорного ребенка… Эйнштейн был… даже сам старик Гиппократ. И, кажется, даже ты там был…
РОБЕРТ (вздрогнув). В таком изысканном обществе?
АБРАХАМ. Этот контейнер был наполнен очень симпатичным содержимым. А потом… потом пришли какие-то чиновники и люди в погонах. Суетились, шумели, приказывали… Наконец все головы — тут не обошлось без моей помощи — были рассортированы. А потом… Что же было потом?… Да, огромный, чистый зал. Белые стены, белый потолок, люди в белых халатах — все кругом белое-белое… Только тропические растения, их было много… такие пышные, вечнозеленые… Равномерное гудение кондиционеров… В этом зале были стенды — такие большие стеклянные кубы, а в них — головы… Настоящий капиторий. Головохранилище. Каждая голова была в отдельном кубе… Все это показалось мне каким-то кошмаром …
РОБЕРТ (слушает с интересом.) Даже тебе?
АБРАХАМ. Как ни странно — да. Правда, кошмар был не в самих головах, а в том, как они вели себя…
РОБЕРТ (пытается
АБРАХАМ. Нет. Наоборот: головы были очень миролюбивы, я бы сказал — счастливы. Они вовсю трудились. Перед каждой был установлен микрофон, и они что-то диктовали. Все они были такие воодушевленные, чистенькие, ухоженные… Их воодушевленность внушала… особый ужас.
РОБЕРТ. Эта часть сна мне нравится больше, чем контейнер с головами. Как-никак — гении за работой.
АБРАХАМ. Неистовый Бетховен был тщательно причесан — пробор на боку. Эйнштейну как раз чистили зубы. Ему, видимо, было неловко, но он тем не менее приветливо кивал всем проходящим… Головы выглядели очень мило среди тропических растений и искусственного освещения… Конец сна я хорошенько не запомнил, но он тоже был какой-то кошмарный. Я чувствовал какую-то невесомость. (Передергивается.)
РОБЕРТ (пытаясь шутить). Невесомость и полеты во сне? Это привилегия подросткового возраста. Поздравляю! То есть желаю счастья по случаю третьей молодости!
АБРАХАМ (про себя). Странно… Мне стало жаль эти головы…
РОБЕРТ. Жаль — тебе, отцу будущих головохранилищ, будущих капиториев… Невероятно! Ты просто устал.
АБРАХАМ. Может быть… Что-то сердце у меня сегодня пошаливает… Давно такого не было.
РОБЕРТ (озабоченно). Давний недуг?
АБРАХАМ. Не знаю.
РОБЕРТ. Присядь же. (Абрахам садится. Музыка звучит громче. Пауза. С пальмы слетает лист.) Никогда бы не подумал, что тебе нравится Шопен.
АБРАХАМ. В последнее время…
РОБЕРТ. Девятнадцатый век. Это больше во вкусе абитуриентов… Трагические демоны на горных вершинах, кристально-чистая любовь, хорошенькие инженю, бунт против Бога. Что знаешь ты, человек науки, об этих вещах?!
АБРАХАМ (грустно). Очень мало. В моей анкете можно действительно написать: «место жительства — лаборатория». Раньше я об этом не думал… В старости, видно, делаешься глупее. Но этот сон… такой неприятный сон, он не дает мне покоя! (Встает, выпивает стакан минеральной воды.)
РОБЕРТ. Давно известно, что ученые ужасные неженки. Как это ни парадоксально… Я уверен, что изобретатель пороха почувствовал сильные угрызения совести, когда увидел первого убитого.
АБРАХАМ. Естественно! Это было для него большим потрясением. А ты как думал?
РОБЕРТ. По-твоему, было бы лучше, если б он сам это сделал, — и делу конец?
АБРАХАМ. Конечно.
РОБЕРТ. Тогда какой толк был бы от этого изобретения?
АБРАХАМ. Человечество стало бы на одну мудрость умнее.
РОБЕРТ. Бесполезная мудрость, если ее не используют.
АБРАХАМ. Науке не нужна война.