О Гриньке, о Саньке и немного о девчонках

Рыжаков Варлаам Степанович

— Почему? — в один голос простонали мы с Гринькой.

— Грядки в огороде надо копать. Бабушке надо сажать огурцы.

— Можно и потом.

— У бабушки сестра заболела. Она завтра посадит и уйдет к ней в деревню Ключи. Может, надолго. Потом сажать будет поздно.

Маринка обвела взглядом бугор, вздохнула.

— Передайте Вере Петровне, что меня не будет.

Над лесом повис хилый серп луны. У ручья, чему-то радуясь, неистово насвистывал соловей. А

на болоте над кем-то безудержно хохотали лягушки.

Невеселое гулянье было в этот день. И ночь была утомительно длинная.

Я это хорошо запомнил. Всю ночь я сидел на крыльце своего дома, всю ночь спорил с лягушками.

— Не ка-ка-ка-красивая, — долетал до меня их говор.

— Нет, красивая, — возражал я, — самая-самая.

— Не ха-ха-ха-харошая, — кричали лягушки.

— Иди-и-и спать! Иди-и-и спать! — сердито ухал филин.

— Не ха-ха-ха-харошая!

— Бре-е-ешут, — отозвалась во дворе наша старая овца.

— Ми-и-лая, — повторила за ней корова.

Захлопав крыльями, прокричал петух.

Ночная темнота тяжелела и оседала на пойменный луг густым белым туманом. Небо светлело.

Пора! Я сбросил с ног ботинки и бесшумно на цыпочках пробрался в чулан за лопатой.

В Маринкин огород я крался задворками. Изредка останавливался, прислушивался, приседал на корточки и внимательно озирался. Мне ужасно как не хотелось с кем-нибудь встречаться.

Завтра же вся деревня узнает, что я вскопал в Маринкином огороде грядки.

Пойдут разговоры. Посыплются насмешки. Сгоришь от стыда. А мальчишки… Им только дай повод. Все заборы измажут мелом. Это уж точно. Сам не раз кое-кого рисовал — знаю. У плетня Маринкиного огорода я последний раз огляделся — никого, прислушался — тишина. Только где-то в дальнем конце деревни спросонок лениво тявкала собака. Я облегченно вздохнул. Завернул за угол плетня и вдруг нос к носу столкнулся с Гринькой.

— Ты чегой-то? — испуганно вырвалось у меня.

— А ничего, Сань, так. Гуляю. Помолчали.

Я посмотрел на облезлые носки своих ботинок.

— Гуляешь, Гринь?

— Гуляю, Сань. Не спится. Душно. Да мухи дома здорово кусаются.

— Мухи?

— Ага.

— У нас тоже дюже кусачие. Иной раз так тяпнут, инда на постели привскочишь.

— Вот и у нас тоже, — обрадовался Гринька. — Сквозь одеяло и то кусают.

— Мухи, они такие.

Я снова поглядел на свои ботинки, сказал:

— Скоро солнышко взойдет.

— Не-е-о, Сань, не скоро. Поначалу пастух заиграет.

— Гринь!

— А?

— А пошто ты лопату и грабли с собой таскаешь? Мух отпугивать, да?

Гринька растерялся.

—

Это… Знаешь… А ты сам-то зачем с лопатой?

— Як бабушке иду, раннюю картошку сажать.

— А я… А я… Меня вчера вечером Маринка просила гряды…

— Маринка… Гряды… Вчерась…

— Угу, Сань.

— Она же спать ушла.

— Она, Сань, не ушла. Она нарочно. А когда мы ушли, она пришла.

— А ты отколь знаешь?

— А мы, Сань, не совсем ушли. Ты, Сань, ушел, а я вернулся.

— Во-о-о-он что!

— Д-а-а-а, Сань. Мы с ней потом до-олго стояли возле крыльца. Ты на рыбалку-то пойдешь?

— Незнаю, — вяло ответил я, — далеко больно.

— А я обязательно, — радостно сказал Гринька и добавил: — Давай вместе вскопаем в Маринкином огороде грядки, а после к твоей бабушке пойдем.

— Нет. Копай один.

— Я отвернулся и зашагал в густые вишневые заросли.

— Сань! — окликнул меня Гринька и громко захохотал. Ты чего?! — настороженно полуобернулся я. У тебя же бабушка-то в позапрошлом году умерла.

Я не ответил. В конце деревни, тоскуя о чем-то, грустно заиграл рожок пастуха.

Подойдя к крыльцу своего дома, я бросил в угол к плетню лопату, вошел в коридор, снял со стены старую отцовскую телогрейку, расстелил ее на полу, лег на нее и заплакал. Утром меня разбудил отец.

— Сынок, вставай, в поход пора.

— Я не пойду, пап.

— Раздумал?

— Ноги болят, пап, что-то.

— Ну вот. А я тебе и котомку было с провизией припас.

Я съежился и молча повернулся на другой бок.

— Не пойдешь, значит?

Я замер. Горло сдавила сиротливая жалость к себе. В углу коридора белело ошкуренное удилище, припасенное для Маринки.

Второй раз я проснулся почти уже в полдень. Проснулся от того, что кто-то тихо ворошил мои волосы. Я улыбнулся. Приоткрыл один глаз — Маринка.

— Сань, я уезжаю.

— Куда?! — Я извернулся и мигом вскочил на колени.

— За мной папа приехал. Мы на юг уезжаем. Отдыхать.

…Край нашего деревенского поля. Сухая земля. Забытость.

Одиночество.

Маринкин отец догадливый. Попрощался и ушел немного вперед. Оставил нас одних.

Четверо нас — и неловкое молчание.

Мы с Гринькой босыми пальцами ног чертим на пыльной дороге нехитрые фигуры. Нинка стоит в сторонке.

— До свидания!