О хирургии и не только
Шрифт:
По воле судьбы, уже после окончания института я попал на специализацию на кафедру травматологии, и моим наставником оказался тот самый хирург. У нас с ним быстро установились хорошие отношения, и как-то я спросил его, помнит ли он тот случай, когда вправил вывих на Иссык-Куле одному молодому человеку? Оказывается, он помнил. Я сказал, что именно я был тем молодым человеком, и поинтересовался, мог ли он вправить мне вывих сразу, на том самом месте на дороге, где мы его встретили? Его положительный ответ заставил меня недоумевать – зачем же я тогда больше часа мучился, терпел боль? Услышав ответ на этот вопрос, я был шокирован. Он сказал, что если бы сразу вправил мне вывих, то мы бы не довезли его до Рыбачьего, а ему позарез нужно было туда попасть! Потом засмеялся и сказал, что ничего страшного со мной не случилось, а боль надо уметь терпеть, ибо впереди ее, к сожалению, будет еще немало. И он оказался прав. Сейчас все это я вспоминаю с улыбкой, а тогда мне было достаточно обидно.
После четвертого курса началась производственная
Заведующим хирургическим отделением был мужчина лет 35–40. К моему глубокому стыду, я не помню ни его имени, ни фамилии. Но тогда он был для нас Бог! И вот однажды по «скорой» привезли мальчика лет 13–14 с сильными болями в ноге. Заведующий поручил молодому хирургу заняться мальчиком, мы выступали в роли помощников и одновременно обучающихся. В процессе осмотра пациента и сбора анамнеза выяснилось, что ребенок упал с крыши сарая, после чего и появилась боль. Хирург диагностировал перелом бедра и продемонстрировал нам ряд симптомов, характерных для этой патологии. Мы внимательно слушали и «наматывали на ус». Затем приступили к лечению – сделали заднюю гипсовую лангету, приложили ее к ноге и начали бинтовать гипсовыми бинтами. Мы уже собирались везти мальчика на рентгенологическое исследование, когда в кабинет зашел заведующий хирургией. Он внимательно посмотрел на наши действия, крепко выругался и велел снять все, что мы так тщательно наматывали. Почему? Ведь мы все так грамотно и хорошо сделали? Но заведующий молча обработал антисептиком переднюю поверхность бедра, обезболил новокаином и произвел глубокий разрез. Из раны выделилось около 500 мл густого гноя – это была глубокая флегмона бедра. Для меня до сих пор тайна за семью печатями, как он с одного взгляда поставил диагноз?! Отныне мы утвердили его в должности Бога навсегда!
Кстати, в то время не было никакой диагностической аппаратуры, кроме допотопных рентгеновских установок, и были врачи, которые лишь благодаря своему опыту и знаниям проявляли чудеса диагностики. Так, рассказывали о поразительных способностях в разрешении сложных диагностических проблем главного хирурга Киргизии И. Е. Михайленко. Однажды его пригласили на консилиум, где несколько хирургов не могли разобраться в диагнозе. В комнату зашел И.Е. Михайленко, начал снимать пиджак, чтобы надеть халат, но, бросив взгляд на пациента, вновь взялся за пиджак «Хрены вы, у больного кишечная непроходимость», – коротко бросил Михайленко, повернулся и ушел. Диагноз оказался верным, больного успешно прооперировали.
Сейчас, к сожалению, такое искусство диагностики ушло в прошлое. УЗИ, КТ, МРТ, ПЭТ делают ненужным, как думают многие врачи, общение с больными. Остается лишь сожалеть, что уже нет диагностов, способных поставить диагноз без применения машин.
Был еще один поучительный момент, связанный с хирургической этикой, вернее просто с этикой. Я уже говорил, что мы много занимались хирургией, много ассистировали на операциях, пусть не очень больших и сложных, но могущих дать необходимую практику перед началом самостоятельной работы. Так вот, ближе к концу практики заведующий разрешил нам с братом самостоятельно произвести аппендэктомию. Такая возможность вскоре представилась: в приемный покой поступил мальчик 13 лет. Мы осмотрели его, установили диагноз – острый аппендицит. Ответственный дежурный подтвердил его, и мы пошли в операционную, на ходу бросив жребий, кто из нас двоих будет хирург, а кто – ассистент. Быть хирургом выпало моему брату Сергею, хотя это было весьма условно, ведь оперировали мы вдвоем. Всю операцию рядом стоял заведующий хирургией. Операция прошла абсолютно нормально, нам не было сделано ни одного замечания. Довольные собой, мы шли из операционной по коридору, когда навстречу нам выбежал разъяренный отец мальчика. Он был буквально вне себя от гнева. «Что, натренировались на моем сыне?! Имейте в виду, если с ним что-нибудь случится, я убью вас обоих, а эту больницу разнесу к чертовой матери!!!» – орал он. И это были самые легкие слова в его гневном монологе. К счастью для всех, послеоперационный период у мальчика прошел абсолютно гладко и он, как и положено, был выписан на седьмой день.
Порой я задаю себе вопрос, а как бы вел себя я, узнав, что моего ребенка оперировали даже не молодые врачи, а студенты-практиканты? Ведь на лбу у нас не было написано, что мы буквально живем хирургией и уже кое-чему научились. Нет, моя реакция была бы абсолютно такой же, как у этого отца. Дело, как мне кажется, в другом. Если заведующий хирургией доверил мальчика нам, сам всю операцию находился рядом и мог при малейшем затруднении, если бы оно возникло, сразу вмешаться, то не стоило говорить отцу ребенка, кто именно его оперировал. Он был вправе скрыть это.
Практика наша успешно закончилась, прошли каникулы и начались занятия на пятом курсе. Пожалуй, основное влияние на мою дальнейшую хирургическую специализацию оказала кафедра госпитальной хирургии, заведовал которой профессор З.И. Игембердиев. Он был одним из первых хирургов киргизской национальности, получивших
С М.С. Петровым связан еще один случай, непосредственным свидетелем которого я оказался. В этом эпизоде, на мой взгляд, ярко проявлены неординарные отношения между хирургом и пациентом. Была назначена плановая операция молодому мужчине с довольно сложной для того времени патологией – язва анастомоза резецированного желудка с пенетрацией в ободочную кишку и возникновением желудочно-ободочного свища. Из-за этого больной был крайне истощен, поскольку тогда было невозможно провести полноценное парентеральное питание. Больного привезли в операционную, уложили на операционный стол. В это время в операционную зашли профессор З.И. Игембердиев и ассистент М.С. Петров. Больной спросил у анестезиолога, кто именно будет его оперировать. На что анестезиолог ответил, что операцию будет проводить профессор Игембердиев. Тогда больной резко сел и громко заявил, что в этом случае он отказывается от операции. «Или пусть оперирует Петров, или я уйду!» – в ультимативной форме заявил пациент. Это все слышал З.И. Игембердиев. Он подошел к операционному столу и спокойно сказал: «Не волнуйся. Оперировать будет Петров». Я стоял рядом и видел, что стоило ему это спокойствие. Подобное поведение больного – огромная травма для хирурга, никому не пожелаю пережить такое. Но профессор З.И. Игембердиев очень достойно вышел из этого положения. Он мог повернуться и уйти, хлопнув дверью, но профессор пересилил себя, встал на место ассистента и активно помогал М.С, Петрову. К сожалению, больной умер на столе. Это была первая смерть на операционном столе, которую я увидел собственными глазами. Я пережил ее очень тяжело и помню отчетливо до сих пор. Могу представить, каково в тот момент было оперирующим хирургам! Поведение же профессора З.И. Игембердиева на всю жизнь стало для меня образцом врачебной и человеческой этики, выдержки и владения собственными эмоциями. На первом месте всегда должен стоять пациент с его прихотями, с его, пусть и не всегда обоснованными, капризами и желаниями.
И еще я хотел бы вспомнить один важный момент. Я был в операционной, ждал, когда привезут планового больного.
За соседним столом врач-анестезиолог будила больную после операции. Пациентка, киргизка по национальности, ни слова не понимала по-русски. Но это простительно, ведь она находилась в своей стране. Врач, в свою очередь, не понимала ни слова по-киргизски и демонстрировала полную беспомощность. А вот это уже непростительно, ибо если ты живешь и работаешь в стране, то просто обязан знать ее язык, хотя бы разговорный. Ситуация выходила из-под контроля. Оглядевшись по сторонам и увидев темноволосого мужчину, то есть меня, врач закричала: «Скажи ей, чтобы дышала, глубоко дышала!» Я тут же подошел к столу и сказал все, что она просила. Сказал на киргизском языке. Я ведь планировал работать в республике по крайней мере три года. Причем работать не в столице, а в районе, где далеко не все знали русский язык. Поэтому я старался овладеть киргизским языком хотя бы в контексте врачебной практики, что мне удалось и не раз пригодилось. Должен заметить, что отношение киргизского населения к русскому врачу, умеющему изъясняться на местном наречии, гораздо лучше и доверительнее, в чем я впоследствии не раз убеждался на собственном опыте. По-моему, это аксиома: если живешь и работаешь в какой-то стране и уважаешь ее законы и население, будь добр выучить язык. К сожалению, не все следуют этому правилу.
Летом после пятого курса мы отправились на полуторамесячные военные сборы, которые проходили в десантном полку в Узбекистане, неподалеку от города Чирчик. В памяти остались неимоверная жара, сапоги, бесконечные кроссы в противогазах и без, перловая каша и подсчет дней – когда же это закончится?! Зато двухлетние занятия на военной кафедре и эти сборы сделали нас офицерами запаса – после окончания института и мужчины, и женщины получили звание «младший лейтенант медицинской службы». Впоследствии я дослужился до старшего лейтенанта и в этом звании ушел в запас. Это потрясающая военная карьера!
Шестой курс запомнился мне постоянными дежурствами в «неотложке» в основном на кафедре у профессора Максима Ефимовича Фридмана. Выпускник Иркутского мединститута, профессор М.Е. Фридман внес огромный вклад в развитие хирургии в Киргизии. Прекрасный хирург, умный педагог, блестящий лектор и просто обаятельный человек, по мнению его коллег и многочисленных учеников, явился основателем интеллектуального подхода к неотложной хирургии в Киргизии. Я до сих пор помню его замечательные лекции. Для меня именно профессор М.Е. Фридман являлся тогда идеалом хирурга и педагога.