О красоте
Шрифт:
— Слон в комнате [54] , - мягко поправила Клер.
— Ну конечно, я просто идиот! Разумеется, в комнате.
— Но каково это было? — спросила Дейзи, когда Рои зарделся как маков цвет. — Вы были так молоды. По сравнению с вами я в свои девятнадцать уже везде опоздала. Да, именно такое ощущение. Мы говорим о Клер, о том, что ее успех впечатляет, и обсуждаем, каково быть молодым да ранним, — объяснила Дейзи Лене, которая неловко наклонилась над их низким столиком, притворяясь, что пришла за специями. Ожидая продолжения темы, Дейзи перевела взгляд на Клер. Вся компания перевела взгляд на Клер.
54
То
— Вы хотите знать, как я начинала?
— Да, ведь это было потрясающе!
Клер вздохнула. Она могла рассказывать свои истории весь вечер, что она и делала, когда ее просили. Но ее истории больше не имели к ней отношения.
— Ну, шел 1973 год, для женщины-поэта время странное. Я варилась в кругу потрясающих людей, кругу Гинзберга, Ферлингетти {29} , и попадала в дикие ситуации… При встрече с Миком Джаггером или кем-то еще я чувствовала, что я под прицелом, что меня жестко оценивают — не только мои способности, но всю меня, даже внешность. И это как-то… распыляло меня, что ли, уводило меня от меня. Но уже на следующее лето я уехала, отправилась на три года в Монтану, и… все устаканилось быстрее, чем я предполагала. К тому же это был дивный край, с фантастическим ландшафтом, — такая земля наполняет тебя до краев, воспитывает как художника. Я могла целыми днями заниматься васильками, всматриваться в их подлинную, изначальную синеву.
В своей барочной манере Клер заговорила о поэзии земли, и, хотя ее ученики задумчиво кивали, ими овладела плохо скрываемая апатия. Они бы лучше послушали о Мике Джаггере или Сэме Шепарде {30} , из-за которого, как они знали из Интернета, Клер и уехала в Монтану. Пейзажи их не привлекали. То ли дело поэзия темперамента, романтические личности, разбитые сердца и страсти в клочки. Пресытившаяся всем этим Клер населяла свои нынешние стихи дикой флорой и фауной Новой Англии, ручьями, долинами, горными кряжами. Но воспевание природы было не так популярно, как чувственные стихи ее юности.
Принесли еду. Клер продолжала говорить о пейзажах. Явно о чем-то размышлявшая Зора прервала ее монолог:
— Но как вам удается не впасть в пасторальный лепет? Ведь описание всяких пейзажных красот аполитично. Вергилий, Поуп, романтики. К чему это идеализирование?
— Идеализирование? — в замешательстве переспросила Клер. — Не думаю, что я и правда… Знаете, мне всегда казалось, что, например, в «Георгиках»…
— Где?
— У Вергилия. В «Георгиках» природа и радости сельской жизни — основа всякого… — начала Клер, но Зора ее не слушала. Клер утомляла ее своим преподаванием. Она ничего не знала о философах, теориях и последних направлениях мысли. Иногда Зоре казалось, что Клер не хватает образованности. Она то и дело говорила «у Платона», «у Бодлера», «у Рембо», как будто у них у всех вагон времени и они могут читать, что заблагорассудится. Зора нетерпеливо моргала, следя за течением фразы Клер и дожидаясь точки или хотя бы точки с запятой, чтобы вбить туда свой клин.
— Но какой в этом смысл после Фуко? — спросила она, когда долгожданный миг настал.
Начался ученый спор. Компания оживилась. Лена вскочила на ноги, чтобы разогнать кровь. Клер почувствовала усталость. Она была поэт. И как ее занесло в университетский круг, где все надо обосновывать, даже желание воспеть каштан?
— Бу.
Клер и все за ее столиком подняли глаза. Перед ними стоял высокий и красивый смуглый парень,
— В одиннадцать тридцать у входа, идет?
Зора тут же согласилась, чтобы поскорей от него отвязаться.
— Леви? Это ты?
— О, миз Малколм, здравствуйте.
— Ого! Только посмотрите! Вот что делает с человеком спорт. Ты просто богатырь!
— Стараемся, — сказал Леви, играя бицепсами. Он не улыбался. Он знал про Клер Малколм, Джером рассказал ему, и судил об этом деле очень трезво, в согласии со своей рассудочной жилкой, позволявшей ему смотреть на вещи с разных точек зрения. Он искренне жалел мать, но мог понять и отца. Леви в прошлом тоже нежно любил девушек, а потом крутил с другими по куда менее возвышенным причинам, и не видел ничего порочного в разграничении секса и любви. Однако, встретив Клер Малколм, он был озадачен. Ну и странные же у папы вкусы! То же мне трофей! Буфера-то где? Он чувствовал неправильность и бессмысленность такой подмены. И решил свернуть разговор в знак солидарности с более щедрой конституцией матери.
— Отлично выглядишь, — промурлыкала Клер. — Хочешь выступить?
— Не знаю. Как получится. А мои друзья, видимо, да, — сказал Леви, мотнув головой в сторону своих спутников. — Ну я, наверное, пойду займу место. В одиннадцать тридцать, — повторил он Зоре и ушел.
Клер, от которой не укрылось немое судилище Леви, налила себе в большой бокал еще вина и перечеркнула недоеденный салат ножом и вилкой.
— Думаю, нам тоже пора, — тихо сказала она.
По сравнению с прежними разами этнографический состав клуба изменился. Белых, насколько могла судить со своего места Клер, пришло мало, людей ее возраста не было совсем. Не то чтобы это имело какое-то решающее значение, но она ожидала другого, и такой расклад ненадолго выбил ее из колеи. Спасибо йоге, она могла сесть по-турецки на пол, как женщина куда более молодая, и затеряться среди студентов. На сцене, под блюзоподобный свинг, производимый на втором плане маленьким живым оркестром, нагло декламировала черная девушка с обмотанным тканью снопиком на голове:
Моя вагина — могила ваших милых небылиц. Сердце в покое? Ой ли! Вы говорите: герой твой белый. А Клеопатра? Какое вам дело? Белый — и пусть. Под белой кожей — нубийский пульс. Никто не знает, чем я спасусь…И так далее. Слабовато. Клер прислушалась к студентам, пылко обсуждавшим, почему это слабо. Из педагогических соображений она призвала их не просто ругать, а быть точнее в своих оценках. Студенты вняли ей лишь отчасти.
— По крайней мере, она не рубит сплеча, — вкрадчиво сказала Шантель, опасаясь перевеса голосов в другую сторону. — То есть, во всяком случае, это не «а мне все пох, пошли вы нах!».
— Мне от этих виршей хочется сквозь землю провалиться! — воскликнула Зора, накрывая голову руками. — Такая банальщина!
— Моей вагине в Каролине твоя вагина не чета, — сказал Рон, передразнивая сварливые кивки и распевную интонацию чтицы и стоя на грани, по мнению Клер, расистского выпада. Но класс взорвался от хохота; Зора смеялась громче всех и тем самым энергично его одобряла. Конечно, подумала Клер, они не так чутки к этим вещам, как мы в их годы. В 1972 году после подобной реплики тут было бы тихо, как в церкви.