О красоте
Шрифт:
— О боже, боже! — воскликнула Виктория и театрально задергалась. — Как мне хорошо, когда ты во мне!
Говард выскользнул из нее и лег рядом. Виктория, мгновенно успокоившись, перекатилась на живот и по - матерински поцеловала его в лоб.
— Это было великолепно.
— Ммм, — отозвался Говард.
— Кстати, я на таблетках.
Говард страдальчески поморщился. Он ведь даже не удосужился об этом спросить!
— Хочешь минет? Я с радостью.
Говард сел и потянулся за брюками.
— Нет, спасибо, я… Черт! — Он посмотрел на часы, словно главный ужас заключался в их с Викторией отсутствии внизу. — Нам надо пойти туда… Не понимаю, как это случилось. Это безумие. Ты моя студентка. И ты спала с Джеромом.
Виктория села в кровати и погладила его по лицу.
— Ненавижу говорить гадости, но что есть, то есть: Джером замечательный, но он мальчик.А мне нужен мужчина.
— Ви, прошу тебя, — сказал Говард, ловя ее за запястье и протягивая блузку, которая была на ней раньше. — Нужно спуститься туда.
— Хорошо, хорошо, не дрейфь.
Они оделись — Говард впопыхах, Виктория медленно, благодаря чему тот с изумлением успел подумать, что его многонедельная мечта увидеть эту девушку обнаженной сейчас поразительным образом воплощалась задом наперед. Сию секунду он отдал бы все за то, чтобы увидеть
— Просто старайся не подавать виду, что обожаешь помидорчики.
На заре прошлого столетия Хелен Келлер [87] предприняла лекционный тур по Новой Англии, покоряя слушателей рассказом о своей жизни (а подчас и удивляя социалистическими взглядами). По пути она сделала остановку в Веллингтонском колледже, где дала свое имя библиотеке, посадила дерево и стала обладательницей почетной ученой степени. Так возникла Келлерская библиотека — длинный, продуваемый сквозняками зал на первом этаже кафедры английского языка и литературы: зеленый ковер, красные стены и множество окон, из-за которых это помещение невозможно протопить. На одной из стен висит портрет в натуральную величину: Хелен, в конфедератке и мантии, сидит в кресле, скромно потупив слепые глаза. Позади, нежно покоя руку на плече подруги, стоит ее наставница Анни Салливан. В этом промозглом помещении проводились все собрания гуманитарного факультета. Сегодня десятое января. Через пять минут начнется первое в этом году собрание факультета. Как в Палате лордов в день важного голосования, так и здесь сегодня присутствуют даже самые пассивные сотрудники, включая восьмидесятилетних анахоретов. Несмотря на аншлаг, никто не спешит; люди, в намокших и задубевших от снега шарфах и кожаных ботинках с соляными разводами, заходят вразвалочку, деланно отдуваясь, кашляя и сморкаясь в носовые платки. Словно мертвые птицы по окончании охоты, свалены в дальнем углу зонты. Профессора, аспиранты и приглашенные преподаватели стекаются к длинным столам в задней части зала. Столы уставлены завернутой в целлофан выпечкой, дымящимися кувшинами с заварным кофе и большими металлическими кружками с кофе без кофеина. Факультетское собрание, особенно если его, как сегодня, возглавляет Джек Френч, может затянуться на три часа. Так что во вторую очередь пришедшие стремятся занять место поближе к выходу, чтобы в середине мероприятия осторожно улизнуть. Сбежать пораньше и незамеченным — всеобщая мечта (увы, чрезвычайно редко осуществимая).
87
Хелен (Элен) Адаме Келлер (1880 1968) слепоглухая американская писательница, преподавательница и общественный деятель. Лишившись в 19 месяцев слуха и зрения, Хеллер с помощью специальных методик и преданной наставницы Анни Салливан овладела речью, научилась читать на пяти языках, включая греческий и латынь, и стала первым слепоглухим человеком, получившим высшее образование. Стала автором семи книг, в том числе автобиографической «Истории моей жизни». В 1964 году была удостоена Президентской Медали Свободы, одной из двух наивысших гражданских наград США.
К тому времени, когда Говард показался в дверях Келлерской библиотеки, все отходные позиции были заняты. Пришлось расположиться на переднем плане, аккурат под портретом Хелен, в двух метрах от Джека Френча и его ассистентки Лидди Канталино, которые суетились над пугающих размеров бумажной кипой, занимавшей целых два кресла. Уже не в первый раз на факультетском собрании Говарду захотелось стать таким же лишенным способности восприятия, как эта Келлер. Многое бы он дал за то, чтобы не видеть заостренного личика этой ведьмы Джейн Колман и гривы ее пережженных белокурых кудряшек, выбивающихся из-под одного из тех беретов, что рекламируются в «Нью-Йоркере» под слоганом «Европейский стиль!». То же самое относилось к любимцу студентов — уже зачисленному в штат тридцатишестилетнему специалисту по истории коренного населения Америки Джейми Андерсону, положившему на ручку кресла дорогущий миниатюрный ноутбук. Но всего больше Говарду хотелось не слышать ядовитого шушуканья профессорш Берчфилд и Фонтейн, двух тучных grandes dames скафедры истории, в коконах из портьерной ткани, которые теснились на единственном диване и злобно косились на Говарда. Они были одинаковые, как матрешки, и казалось, что чуть более миниатюрная Фонтейн вышла готовой из тела Берчфилд. Обе носили практичные стрижки «под горшок», массивные пластмассовые очки от солнца, родом из ранних семидесятых, и все равно излучали чуть ли не сексуальный магнетизм, порожденный авторством нескольких книг (хоть и почти пятнадцатилетней давности), вошедших в программу всех высших учебных заведений страны. Эти кумушки не признавали пунктуационных вывертов: двоеточий, тире, подзаголовков. До сих пор на слуху были берчфилдский «Сталин» и фонтейнский «Робеспьер». Так что в глазах Берчилд и Фонтейн говарды белси были просто трутнями — легковесными пустышками, перелетающими со своей новомодной чепухой от одного института к другому. Даже спустя десять лет его преподавания здесь, они, когда прошлой осенью Говардова кандидатура выдвигалась на зачисление в штат, проголосовали против. В этом году они снова будут вставлять ему палки в колеса. Это их право. Как и право беречь душу и дух Веллингтона, блюстителями каковых считали себя эти «пожизненные члены», от осквернения и искажения людьми вроде Говарда, чье присутствие в колледже могло быть, согласно высшему порядку вещей, исключительно временным. Оторвались от письменного стола и пришли на это собрание они лишь для того, чтобы проконтролировать Говарда. Нельзя было допустить, чтобы тот занимался самоуправством в стенах обожаемого ими заведения. Когда часы пробили десять и собравшиеся заслушали вступительные покашливания поднявшегося с места Джека, Берчфилд и Фонтейн нахохлились и заерзали, словно две большие курицы, устраивающиеся на яйцах. Смерили Говарда последним презрительным взглядом. Готовясь к привычным словесным «американским горкам», которыми Джек открывал собрания, Говард закрыл глаза.
— Имеются две причины, — сказал, сомкнув ладони, Джек, — в силу которых мы отложили, перенесли или, возможно, точнее будет сказать передвинули,нашу встречу, которая должна была состояться месяц назад, на сегодняшнее число, то есть на десятое января, и, прежде чем мы начнем собрание, на котором, кстати сказать, я рад вас приветствовать после, как я искренне надеюсь, приятных, а главное, тихихрождественских
Лидди снова встала и энергично передернула плечами. Северные олени на ее свитере неровными скачками переместились слева направо.
— Всем привет. Вкратце повторю то, что сказал Джек. Нас, дам из административной части, в декабре разрывали на куски, и, если мы по-прежнему хотим закатывать рождественские вечеринки для каждой кафедры, как мы, типа, решили в прошлом году, — я уж молчу о том, что всю неделю до Рождества дети осаждали нас насчет рекомендательных писем, хотя им за осень бог знает сколько раз было сказано, чтобы не затягивали с этим до последнего, — в общем, простой здравый смысл подсказывает, что на последней неделе перед каникулами стоит давать нам небольшую передышку, чтобы я, например, понимала, с какой стороны ждать на свою задницу Нового года. — Вежливый смех. — Простите мой французский.
Все простили. Собрание началось. Говард присполз в кресле. Пока еще не его черед бить по мячу. В повестке дня он под третьим пунктом — абсурд, ведь все, разумеется, пришли ради гастрольного шоу Монти и Говарда. Но прежде предстояло выслушать Кристофера Фея, уроженца Уэльса, филолога-античника, и. о. ответственного за размещение, в попугайном жилете и красных брюках, который невыносимо долго нудил об оборудовании помещения для встреч выпускников. Говард достал карандаш и принялся разукрашивать свои заготовленные к выступлению фразы, усиленно сохраняя на лице задумчивое выражение, подразумевающее занятие посолиднее, чем рисование каракулей на полях. «Несмотря на то, что в нашем колледже уважается право на свободу высказывания, оно все же обязано считаться с другими правами — правами, защищающими наших студентов от неприятных суждений и личных нападок, заведомой клеветы, навязывания стереотипов и любых других проявлений ксенофобии». Вокруг этого вступительного выпада Говард накрутил переплетающихся завитушек, эдаких изящных веточек в духе Уильяма Морриса. Обозначив контуры, он взялся за тени. Покончив с тенями, размножил завитушки. Разрастаясь, роспись дошла до левого края. Говард поднял страницу и залюбовался. И снова занялся штриховкой, по-детски радуясь, что удается не выезжать за контуры и следовать выдуманному образцу. Потом поднял голову и сделал вид, что потягивается; данный маневр позволял оглядеться и оценить аудиторию на предмет сторонников и недоброжелателей. Прямо напротив, на другой стороне зала, сидит Эрскайн с Говардовой кавалерией — сотрудниками кафедры африканистики. Клер либо нет, либо он ее не видит. Зора, он знал, сидит сейчас в коридоре и в ожидании вызова повторяет свою речь. По всему залу рассредоточены учтивые коллеги: кафедра истории искусств явилась в полном составе. От Монти до него (как он с содроганием заметил) всего один ход конем. Монти улыбнулся и чуть кивнул, но Говард, не заслуживающий подобной любезности, смог только судорожно отвернуться и, сгорая от стыда, вонзить карандаш в колено. Про тех, кто взял чужую жену, говорят «наставил рога». А что сказать про того, кто взял чужую дочь? Существуй такое слово, его бы точно знал Кристофер Фей, чей сексуально наэлектризованный взгляд на нравы древнего мира так нравился издателям. Говард посмотрел на маячившего перед глазами Кристофера: вертлявый, как шут, тот бойко тараторил, крысиный хвостик на затылке мотался из стороны в сторону. Кристофер был вторым, после него, англичанином на факультете. Интересно, какое впечатление о британской нации складывается у американских коллег из общения с нами двумя, часто думал Говард.
— Спасибо, Кристофер, — сказал Джек, после чего долго распространялся о том, что должность ответственного за размещение вместо Кристофера (тот вскоре отбывал на год в Кентербери для научной работы) временно займет некая молодая особа, после чего та встала и стала излагать соображения, только что обстоятельно обговоренные Кристофером. По залу прошла широкая, но еле заметная рябь, вроде стадионной «живой волны»: почти все поменяли наклон спинок у кресел. Одной счастливице удалось выскользнуть за скрипучую двойную дверь — бессмысленную создательницу повести о приходящих и уходящих, — однако скрыться незамеченной ей не удалось. Лидди орлиным взором заметила беглянку и сделала пометку в своих бумагах. Говард с удивлением обнаружил, что начинает нервничать. Волнение мешало ему сосредоточиться, поэтому он лишь бегло просмотрел набросанные заметки. Теперь уже скоро. И вот миг настал.
— А теперь разрешите переключить ваше внимание на третий пункт нашей повестки дня, он касается запланированного на будущий семестр цикла лекций… С вашего позволения, я попрошу доктора Говарда Белси, который ставит на обсуждение целесообразность этих предполагаемых лекций… Отсылаю вас к материалам, которые Говард приложил к повестке дня и с которыми вы, надеюсь, успели внимательно ознакомиться, так что… да. Итак, Говард, не могли бы вы?..
Говард встал.
— Возможно, будет лучше, если?.. — подсказал Джек.