О, Мари!
Шрифт:
– Подожди, а если не ислам, тогда какая религия у армян и грузин?
– Если вам интересно, то это одни из первых христианских стран мира с исключительно развитой культурой и наукой.
– Ну что ж, в этих республиках мне бывать не приходилось, тут ты прав. Всю жизнь прослужил на Дальнем Востоке, на Камчатке и в Сибири, а месяц назад сюда перевели. Вижу, ты грамотный парень. Но смотри, без шалостей. У тебя будет своя служба и свой начальник – военный прокурор подполковник Дегтярев. По вопросам общей службы и военной дисциплины – ты в моем подчинении. Пройдешь положенный карантин – и приступай к службе. Минуту, – он вызвал дежурного. – Проводите товарища к военному прокурору.
Военный прокурор, довольно молодой человек лет тридцати семи – сорока, круглолицый, лысый, голубоглазый очкарик, принял меня неожиданно радостно.
– Я уже
Минут через двадцать, сидя за столом в небольшой, небрежно покрашенной в какой-то тоскливый цвет казенной комнате, начал знакомиться с уголовными делами. Вот так поворот судьбы! Кто бы мог подумать месяц назад, что я окажусь здесь, в военном городке, название которого услышал впервые? Вчера в разговоре с Василисой и ее матерью я узнал, что город раньше носил имя Богородск, потом был переименован в Ногинск, в честь какого-то революционера Ногина. Вероятно, сперва он был бомбистом, а потом стал членом правительства Советской России и занимался вопросами торговли и быта. Судя по всему, из той когорты большевиков, которые думали, что насилием можно построить рай на земле… Да черт с ним, с этим революционером! Я ни чаю попить не успел, ни элементарно устроиться. Надо поторопиться – здесь несколько дел, срок расследования которых скоро закончится. Начну с них.
«А кто виноват, что я здесь? – вновь отвлекаясь от своих прямых обязанностей, начал рассуждать я. – Во-первых, наши дурацкие, бесчеловечные законы. Я не могу служить, я не хочу служить! Я не верю в то, что я делаю. Эти люди, дела которых я расследую, – несчастные примитивные создания. В подавляющем большинстве случаев они воровали, грабили прохожих, дрались и наносили увечья друг другу в пьяном состоянии. Украсть, чтобы выпить, – вот главный движущий мотив.
Почему они так страстно, так безудержно стремятся к спиртному? Молодые восемнадцатилетние солдатики и сорокалетние офицеры-сверхсрочники, занятые на хозяйственных службах; полуграмотные и сравнительно пристойно образованные выпускники военных училищ и гражданских техникумов… Может, потому что мы на севере и люди здесь, исходя из климатических условий, стремятся согреться спиртным? Может быть. Пьют ведь и финны, и шведы, и норвежцы, и канадцы, и американцы, и другие. Но никто не пьет до полной деградации, самоуничтожения! А может, генетика? Да, это тоже фактор. Сотни лет их предки пили – и это не могло не сказаться на генах. Постепенно у людей вырабатывалась уже физиологическая тяга к спиртному. Или это скорее вопрос бытовой культуры и культуры вообще? Ведь люди с высшим образованием и высоким культурным уровнем так не пьют – вернее, пьют, но редко напиваются до потери сознания. А может, это протест против той убогой, примитивной, безнадежной, страшно тоскливой жизни, которой они живут, – в бедноте, в тесноте? Жизни, которую им уготовила социальная среда, а в конечном итоге – государство, власть? Ведь этому государству не нужны независимые, справедливо и критично мыслящие люди. Да и откуда им взяться, если нет собственности, базового материального фактора свободы! От кого у нас все зависит? От начальника, от вышестоящего, верховного вождя, генсека, от системы. Чуть что не так – снимут с работы, лишат жалкого куска хлеба.
Не случайно всех диссидентов – писателей, ученых – выгоняли с работы, после чего они устраивались дворниками и кочегарами. Неужели в этой стране нужны только примитивные существа, исполнители, доведенные до состояния робота? Гудок – выход из убогих коммуналок и трущобных домов. В полумраке, в грязи, топая в слякоти, добраться до работы. Не думать, выполнять команды. Гудок – перерыв, гудок – домой, где ждет тоже только что пришедшая с работы жена и неухоженные разновозрастные дети. Да, жена обязательно должна работать, ведь на одну твою зарплату семью не прокормить. А нужно еще стоять в очередях, все доставать с боем, иногда даже
В реках водки тонет народ, солдаты спиваются, стреляют, наносят увечья друг другу, воруют, попрошайничают. Жалко – погибают люди, умирает страна. Как мне найти себя в этой среде – представителю маленькой несчастной нации в огромной империи, сплотившейся вокруг большой, мощной и тоже глубоко несчастной нации? Да еще с моим психическим складом, взрывным, независимым характером… Власть одинаково жестока ко всем – русским, армянам, евреям. Евреям, пожалуй, даже еще хуже. Любой представитель даже далеко не развитой нации в этой стране считает себя выше других.
Так что же, стать диссидентом? Нет, не могу. Потерять все, стать жалким неудачником – тогда я не нужен буду ни Мари, ни другим девушкам, ни своим друзьям. А в моем возрасте это очень важно. Надо суметь сохраниться, не сломаться, вырваться из этой обстановки, вернуться в мою солнечную республику. Там тоже далеко не рай – и подлецов, и завистников, и бандитов хватает. Но хотя бы солнце светит восемь-девять месяцев в году, даже зимой! Но нет. Это не выход. Слишком тесное пространство, слишком мелкие интересы и масштабы. Вот Москва – мой город. Океан людей и огромные возможности. Поэтому и интересно!
Все началось с диссидентской литературы, которую давала мне Фаина. Живем только раз, и не надо терять инстинкт самосохранения. Как говорил папа: «Во-первых, постарайся не выделяться. Во-вторых, не соблазняйся первой же доступной пышногрудой светловолосой хохотушкой – офицерской дочерью или женой». Кроме того, это будет просто нечестно по отношению к моей далекой, любимой девушке».
Ого, уже полдень, а я только рассуждаю и ничего не делаю. Надо хотя бы поесть. Загляну в соседние кабинеты, спрошу у ребят, с которыми меня познакомил зампрокурора, где и чего можно перекусить. Хотя бы стакан чая выпить! Но перерыв только в час. Значит, придется еще потерпеть. Вспомнил, как в Ереване мы с Мари ходили обедать в кафе во время перерыва. Солнце, тепло, вкусная еда… И все кажется еще вкуснее и светлее от присутствия рядом этого юного, любимого, сверкающего чистотой существа. Неужели все в прошлом? И повторится ли когда-нибудь вновь?
Прошел месяц. Постепенно я начал привыкать к людям, к тонкостям службы. Мой прокурор оказался незлобивым честным трудягой, он много работал и не стремился особо пропесочивать сотрудников следственного аппарата за недостатки и недосмотр, наоборот, старался нам помогать. С родителями я установил постоянную связь, причем мог почти бесплатно разговаривать из кабинета по служебному телефону с ними, с Рафой, с друзьями. Дважды из Москвы говорил с Мари, но бурной радости, какая слышалась раньше, в ее голосе не почувствовал – по-видимому, Мари была полностью погружена в свои проблемы и ожидание предстоящих родов. Часто общался с Марком и Фаиной. Как-то раз попытался связаться с Иветтой, но подруги не оказалось дома. Я поговорил с ее мамой, оставил номер телефона и пообещал, что позвоню при первом же удобном случае.
В свободное время без проблем добирался на автобусе до Москвы, а там городской транспорт доставлял меня в нужное место. Постепенно удалось вернуть себе душевный покой. Фаина давала мне почитать новую диссидентскую литературу, разнообразную, интересную. Иногда я удивлялся, почему отдельные абсолютно нормальные произведения – скажем, «Доктор Живаго» Пастернака – у нас не печатаются. По-видимому, перестраховались сверхбдительные цензоры и партийные идеологи.
Несколько раз звонил Арам, интересовался, как продвигается решение его вопроса. Со слов Рафы я сообщил ему, что интересующий его человек в городе отсутствует – по имеющейся у нас информации, он находился в Ташкенте и пытался сбыть кое-что из вещей Арама. В общем, было похоже, что если все и дальше пойдет в том же духе, то срок своей службы я вполне нормально проведу здесь, отсюда же поступлю в аспирантуру в Москве, сниму небольшую квартирку – разумеется, с помощью родителей, которые время от времени будут меня там навещать, – и, вполне возможно, ко мне приедет Мари с ребенком. Не хотелось даже мысленно отдавать себе отчет в том, что это возможно только после смерти ее отца. Насчет мадам Сильвии я оставлял вопрос открытым.