О мастерах старинных 1714 - 1812
Шрифт:
– Для света ставлю я графин с водой, и от него такой зайчик на работе, а сам никакого стекла в глаз не беру: у нас глаз пристрелявшись, а чтобы руки не дрожали, я старый запой утром махонькой чаркой из графинчика поправляю, и получается в руках пронзительность. Эта птичка, батюшка, из перьев сделана. Есть такая дальняя птичка – колибри, и у нее берут самое мелкое перо. В продаже это копеечное дело, а я вяжу серебряной проволокой, и получается как финифть, и я уже Мэри подарил за ее ко мне доброту,
– Женишься все же, значит?
– Что вы, батюшка! Она не нашей веры! Да меня уже Эгг уволил. Мне надо в дорогу собираться.
– Выпьемте, дети, – сказал отец Яков, – за то, что живем мы все-таки в этом самом городе Лондоне и видим разные диковинки, едим сытно, пьем пьяно и пируем без ссор.
– Я выпью, отец Яков, – сказал Леонтьев, – только вот Алеша начал меня задирать, а свое не договорил.
– Ах, Яша, бывают люди: им показывают – они не видят, их зовут – они не приходят. Не знают они, где надо удивляться. Ездят они за далекие моря, а своего не знают…
– Все, что мне надо, Алеша, – ответил Леонтьев, – я видел, и удивить меня нельзя. Поеду я по Англии, все посмотрю, а ты здесь сиди, и мы посмотрим, кто в конце концов кого перегонит. Посылайте меня, батюшка, куда хотите, не пропадет Яков.
– Оставайся, Яша, – сказал Сурнин, – я тебе дело найду.
– Хочу посмотреть, что здесь напридумали англичане.
– Вот говорят: немец обезьяну выдумал, и слонялась она без дела, а туляк к обезьяне хвост пришил, и пришла она в разум и стала иногда присаживаться.
– Я, Алеша, проживу без хвоста. Ты ко мне не приставай.
Глава семнадцатая,
о том, как в Эдинбурге встретились Леонтьев и Сабакин.
Город Эдинбург в Шотландии расположен на холмах, в трех верстах от Фордской бухты.
Лев Сабакин жил в Эдинбурге уже скоро второй год.
Помещение снимал он в южной части города. Улицы здесь узкие, дома высокие, и там, у подножия двухсотлетних домов, сыро и звонко.
На десятом этаже, в малой горнице с камином, жил Сабакин.
Окна у него были на восток, где вдали были видны замок и церкви, залив и надо всем дымы заводов, а ближе густые дымы городских труб.
Казалось, что ни одно существо, кроме медного петуха на шпиле собора св. Мэри, не возвышалось так высоко над городом, как Сабакин.
У перекрестка бывает солнце, и там вдова какая-то вяжет чулок, чтобы заработать себе на скудное пропитание.
Дешева работа в Шотландии.
В узких улицах, трубя, проезжают почтальоны в высоких сапогах, разнося радость и горе, упакованные в потертых кожаных сумках.
Сабакину из России не пишут.
Глухо трубят внизу почтальоны.
Пришла раз записка от отца Якова. Начиналась она с благословения, потом задавался вопрос, где овчинное одеяло, а в конце невнятно и неодобрительно говорилось о тульском мастеровом Якове Леонтьеве.
Про отъезд в Россию ни слова.
Сабакин высовывается из окна – нет почтальона, и ждать его напрасно.
С утра въезжают в город повозки, таратайки с зеленью.
На улице чуть пошире ветер качает жестяные панталоны; часто проходит мимо них Сабакин, читает вывеску: «Королевский панталонник».
В этом городе ложатся рано, в этом городе живут тихо, носят клетчатые плащи, обшитые мехом сумки, пестрые чулки.
В этом городе мужчины ходят в юбках, то есть совсем без панталон.
Но королевский панталонник вывесил штаны как знамя.
Англия переделывает Шотландию: она отнимает у нее суды, старые обычаи; предводители горных родов перенимают обычаи английских лордов, надевают штаны и присваивают себе обширную землю. Быстро Англия переодевает и раздевает Шотландию.
В окрестностях города с гор бегут быстрые речки, на речках стоят заводы. Крутятся колеса, бьют молоты, переделывают Шотландию.
В комнате много книг, крохотный токарный станок часовщика – без этого не проживешь.
Зарабатывает Сабакин починкой, и на стенах комнаты висят часы. Еще в комнате книги, бумага, перья, аспидная доска для вычисления и бедная кровать. На кровати постелено овчинное одеяло. Одеяло уже протерлось.
Сабакин усидчив: сидит над книгами, сидит у станка.
Пол у станка истерт, как старая овчина.
В окнах далеко – залив; он неширокий, но оттуда приходит ветер – ветер с русской стороны.
Утро. Краснеет восток.
Сабакин открыл окно и бреется перед стеклом рамы – зеркала у него нет.
Он бреет, морщась, свою поседевшую бороду – вода холодная; бреет и смотрит вниз: красив Эдинбург, но сдавлен в нем народ, как сдавлены королевские селедки в дубовом бочонке.
Добрые селедки идут отсюда; клеймят бочонки чиновники королевским гербом, и потому шотландские селедки называются королевскими.
Надоели сельди и овсяный хлеб.
Сабакин побрился, вытер тщательно бритву. Посмотрел вниз.
По узкой улице идет угольщик с большим мешком. Сверху угольщик кажется мальчиком, а походка его знакомая какая-то – шагает он широко, не по-здешнему.