О нас троих
Шрифт:
— Интересно, все истории любви похожи друг на друга? — спросил Марко. — Когда все налаживается и обретает устойчивость, когда больше нет нужды идеализировать друг друга, притворяться, что-то скрывать, пытаться казаться кем-то другим…
— Не знаю, — сказал я. — Я не так много знаю историй любви, где бы все было налажено и устойчиво.
— Когда ты перестаешь думать, что нашел самого интересного, самого замечательного человека на свете, обладателя всех тех качеств, которых тебе так не хватало, и лишенного всех известных
— С тобой такое часто бывало? — спросил я; мой голос был похож на кваканье.
— Нет, — признался Марко. — Но представим, что да. Этот период заканчивается, и бабах! — остается только играть свою роль, и неважно, что за человек рядом с тобой.
— Не знаю, — опять сказал я. — Мне всегда плохо давались обобщения. Я всегда плелся в хвосте событий. — На самом деле я лукавил: я говорил так потому, что видел в его словах еще один способ возвыситься над происходящим, посмотреть на него со стороны.
— Но ведь глупо делать вид, что ничего не происходит, — сказал Марко. — Что не существует механизмов, которые работают по одной и той же схеме. Или верить, что ты с твоими чувствами — исключение из всех правил.
— Но, может, они есть, — сказал я, в тщетной попытке выпрыгнуть из пруда. — Может, такие исключения существуют.
— В самом деле? — Марко крутил в пальцах пустую рюмку. — Ты даже можешь привести пример?
— Могу, — сказал я. — Мизия Мистрани.
Лицо его застыло, он откинулся на спинку стула, зрачки расширились.
— Возможно, с такой, как она, не было бы никакой колеи? — сказал я. — С ее умом, стремительностью, непредсказуемостью, нетерпимостью, искренностью, с вечными поисками себя?
— И что, по-твоему, с ней бы этого не случилось? — Марко глядел на меня испуганно и растерянно. — Думаешь, с ней не было бы никакой игры по заранее расписанным ролям?
— Не знаю, — сказал я. — Но попробовать стоило.
— Дурацкий разговор, — сказал Марко, взъерошив волосы.
— Перестань, Марко, — сказал я, сам удивляясь собственной ярости. — Ты уже двадцать лет убегаешь и прячешь голову в песок, как трусливый и подлый страус.
— Да что ты понимаешь? — сказал он, вновь уходя в защиту. — Легко отойти в сторонку, нарисовать себе черно-белую картинку и судить всех и вся. И не думать, каково тем, с кем все это происходит.
— По-моему, тысмотрел на эту картинку с еще большего расстояния, чем я, — сказал я, хотя совершенно не был в этом уверен, но обида, копившаяся и сдерживаемая годами, застилала мне глаза и затуманивала разум.
Марко сидел белый как полотно; он, как и я, балансировал на самом краю истины, которая ему самому, вероятно, представлялась неопределенной.
— Ты не знаешь, о чем
— А в чем причина? — спросил я. — Может быть, дело в том, что у нее есть собственный и непростой внутренний мир и она не курила тебе фимиам и не воздавала почести как божеству? Может быть, тебе иногда приходилось из-за нее страдать? Может быть, приходилось уделять ей больше времени, внимания и сил, чем ты рассчитывал?
— Хватит молоть чушь. — Теперь Марко уже не держал никакой дистанции. — Ты все малюешь двумя красками. Видишь только то, что лежит на поверхности.
— Это у тебя поверхностное восприятие. — Я пытался перекричать царящий в пивной гвалт. — Это ты всегда боялся зайти слишком далеко. К чему-то прикрепиться душой. Это ты держался на расстоянии, когда был нужен ей.
— Я не был нужен ей, — упорствовал Марко, но отчаяние быстро брало в нем верх над другими чувствами, выплескивалось из его глаз. — Она всегда была слишком нетерпелива, независима, тверда и упряма и не нуждалась ни в ком.
— Я был рядом,когда она нуждалась в тебе. Когда ее затягивало в водоворот, потому что ты не хотел брать на себя ответственность, не хотел связывать себя, не хотел ничего знать о вашем ребенке.
— Она ушла, — сказал Марко таким слабым, измученным голосом, что мне стало не по себе. — Про ребенка я узнал только в Париже, когда она сказала мне, что уже слишком поздно.
— Однако ты не слишком старался узнать об этом раньше. — Пот стекал по моему левому виску, рубашка была влажной, как лягушачья кожа. — Потому что твои фильмы были важнее, не так ли? Потому что все остальное уходило на задний план? Потому что ты великий режиссер, который знает себе цену?
— Я пытался спасти себя, — сказал Марко с таким отчаянием, что весь мой обличительный пыл угас. Он закрылся рукой; никогда в жизни я не видел его настолько уязвимым. — Ты не представляешь, как с ней бывает тяжело. Насколько она может быть жесткой, нетерпеливой и нетерпимой. Эта ее манера давить на тебя, не давая передышки, вытягивать из тебя все до последнего, посылать все к черту, если ты не отвечаешь ее ожиданиям.
— А ты не отвечал ее ожиданиям? — Как я ни старался, голос мой звучал враждебно.
— Не всегда, — сказал Марко. — Иногда мне казалось, что все в порядке. Что я отдаю ей всего себя целиком. Иногда у меня не оставалось почти ничего, еле-еле хватало самому, чтобы выжить. Иногда мне надо было побыть одному, освободиться от этого постоянного пресса. А она совершенно не могла этого понять, считала предательством.
— Потому что ее хватает на все, — сказал я. — Она всегда рядом, когда нужно. Она не бывает слишком уставшей, слишком занятой или слишком несчастной.