О ней и о ней
Шрифт:
– Отложите расстрел... Возьмите меня проводником... Я покажу место... где зарыто золото... Много золота!...
Срубов положил записную книжку в карман. Комендант, смеясь, похлопал голого по волосатому плечу:
– Брось, дядя, вола крутить. Становись.
Разделись уже все. От холода терли руки. Переступали на месте босыми ногами.
Белье и одежда пестрой кучей.
Комендант сделал рукой жест - пригласил:
– Становись.
Тучный,
Сухоногий ротмистр из карательного отряда воскликнул:
– Да здравствует Советская власть!
С револьвером против него широконосый, широколицый, бритый Ванька Мудыня. Махнул перед ротмистром жилистым татуированным матросским кулаком. И сочным плевком сквозь зубы:
– Не кричи, золотопогонник, не помилуем.
Коммунист, приговоренный за взяточничество, опустил круглую стриженную голову в землю, глухо сказал:
– Простите, товарищи.
А веселый, с русой бородкой, уже без пенсне, и тут всех рассмешил. Стал, скроил глупенькую рожицу:
– Вот они какие: двери на тот свет - без петель. Теперь буду знать.
Чекисты смеялись, а Срубов задумался (закадровый голос Срубова):
– Нет же, бред, никто и не собирается их убивать.
А комендант, все смеясь, приказал:
– Повернитесь.
Приговоренные не поняли.
Комендант:
– Лицом к стене повернитесь, а к нам спиной.
Лица у конвоиров, у коменданта, у Срубова, у чекистов с револьверами одинаковы: напряженно- бледные. Только Соломин стоял совершенно спокойно. Лицо у него было озабочено не больше, чем нужно для будничной работы.
Срубов глаза в трубку, на огонек, а все-таки заметил, как...
Моргунов, бледный, хватал ртом воздух, отвертывался, но какая-то сила тянула его в сторону пяти голых и он кривил от них лицо и глаза.
Огонек в трубке дрогнул.
Больно стукнуло в уши.
Белые туши мяса упали на пол.
Чекисты с дымящимися револьверами быстро отбежали назад и сейчас же щелкнули курками.
У расстрелянных в судорогах дергались ноги.
Тучный Кашин со звонким визгом выдохнул в последний раз.
Срубов (закадровый голос):
– Есть ли душа или нет? Может это она с визгом выходит?
Двое в серых шинелях ловко надевали трупам на ноги петли, отволакивали их в темный загиб подвала.
Двое, такие же, с лопатами копали землю, забрасывая дымящиеся ручейки крови.
Соломин Заткнув за пояс револьвер, сортировал белье расстрелянных. Старательно складывал кальсоны с кальсонами, рубашки с рубашками, а верхнее платье
В следующей пятерке был поп. Он не владел собой. Еле тащил свое толстое тело на коротеньких ножках и тоненько дребезжал:
– Святый Боже, Святый крепкий...– глаза у него лезли из орбит.
Внезапно отец Василий упал на колени:
– Братцы родимые, не погубите!
А для Срубова он уже не человек - тесто. Нисколь не жаль такого. Четко, сквозь зубы:
– Перестань ныть, Божья дудка. Москва слезам не верит.
Его грубая твердость - другим чекистам толчок. Мудыня, крутя цигарку:
– Дать пинка в корму - замолчит.
Высокий, вихляющий Семен Худоногов и низкий квадратный, кривоногий Алексей Боже схватили попа, сволокли, стали раздевать.
Поп опять затянул, задребезжал стеклом в рассохшейся раме:
– Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный...
Ефим Соломин остановил их:
– Не трожте батюшку. Он сам разденется.
Поп замолчал. Мутные глаза на Соломина. Худоногов и Боже отошли. Отец Василий сказал вдруг спокойно, рассудительно:
– Братцы, не раздевайте меня. Священников положено хоронить в облачении.
Соломин ласково:
– В лапотине-то, дорогой мой, чижеле. Лапотина-то она тянет.
Поп полулежал на земле. Соломин сидел перед ним на корточках, подобрав полы длинной серой шинели, расстегивал у него черный подрясник.
Соломин:
– Оно эт-то ничё, дорогой мой, что разденем. Вот надоть тебя бы ещё в баньке попарить. Когда человек чистый да расчищенный, тожно ему и легче помирать. Чичас, чичас всю эту базтерму долой с тебя. Ты у меня тожно как птаха крылышки расправишь.
У священника тонкое полотняное бельё. Соломин бережно развязал тесемки у щиколоток.
Соломин:
– В лапотине тока убивцы убивают. Мы тебя не убиваем. Тебя казна казнит. А казнь, дорогой, дела великая, мирская...
Один офицер попросил закурить:
– Дайте дымку, затянуться перед смертью.
Комендант дал папиросу.
Офицер закурил, и стаскивая брови спокойно щурился от дыма:
– Нашим расстрелом транспорта не наладите и продовольственного вопроса не решите.
Двое других раздевались как в предбаннике, смеялись, болтали о пустяках, казалось ничего не замечали и видеть не хотели, но глаза обоих были мертвые, расширенные от ужаса. Пятая - женщина - крестьянка, раздевшись, спокойно перекрестилась и стала под револьвер.