О проблемах языка и мышления
Шрифт:
(Там же, 216.)
Новые слова и выражения, вторгшиеся в язык [в эпоху Революции], были так многочисленны, что необходимо было переводить газеты и брошюры этой эпохи, чтобы сделать их понятными придворным Людовика XIV.
(Там же, 216.)
…изысканный язык [после Революции] попытался вновь вернуть свой авторитет в глазах правящих классов и отбросить все неологизмы, насильственно введенные в него… Однако, лингвистическая революция произошла; пояс из полированного железа, сковывавший язык, был сломан и язык обрел свободу.
(Там
Наречие, которое они [дворяне], как ограду, воздвигли вокруг себя, изолировало их от остальных классов: оно играло ту же роль, как обходительность их манер, этикет их церемоний и даже их особый способ сервировать стол и принимать пищу.
Искусственный язык, которым пользовалась аристократия, не был создан сразу, как международный язык, который до творцов волапюка изобрел Лейбниц; он был извлечен из языка народного, на котором говорили буржуа и ремесленники, город и деревня. То же явление раздвоения уже имело место в латинском языке; в эпоху второй пунической войны он раскололся на благородную речь – sermo nobilis, и плебейскую речь – sermo plebeius.
Нравы и обычаи изысканного общества XVII века должны были в большой мере ограничить количество слов его искусственного языка, который Мерсье называл монархическим, но который было бы правильнее назвать аристократическим. Так как Дворяне не занимались никакими ремеслами, кроме военного, – они нисколько не интересовались выражениями, относящимися к самым разнообразным областям человеческой деятельности. И действительно, в первых изданиях академического Словаря было множество терминов различных ремесел.
(Там же, 218 – 219.)
…путем последовательного очищения мало-помалу был создан язык аристократического общества.
(Там же, 218.)
Не задумываясь, заимствовали они [дворяне] из него [народного языка] слова, выражения и обороты, которые им были нужны для повседневного обихода, но они просеивали их и сохраняли лишь ограниченное количество; лишь после того, как их много раз развешивали, одобряли и, наконец, клали на них аристократический штемпель, допускались они к обращению в обществе и печатных произведениях, которым общество покровительствовало.
(Там же, 218.)
Обстригание богатого, крепкого и беспорядочного языка, завещанного XV веком, шло, таким образом, рука об руку с облагораживанием свирепых нравов и грубых вкусов феодальных баронов.
(Там же, 219.)
В списке писателей, произведения которых должны были дать материал для Словаря, фигурировали Амио, Монтень, Депорт, Шаррон, королева Маргарита, Ронсар, Маро и т.д.; но вскоре было замечено, что несмотря на поразительное богатство их языка, они не пользовались множеством слов и выражений, которые, между тем, необходимы для повседневного обращения. Волей-неволей пришлось обратиться к тому языку, на котором все говорили, и, вместо того, чтобы фиксировать словарный запас знаменитых писателей, язык которых, по выражению Пеллисона, «в течение нескольких лет становился варварским», – составить словарь живого языка.
(Там же, 220.)
…академики впервые указывают, какие слова должны употребляться при поэтическом стиле, какие – при высоком, и какие уместны в обыденном разговоре. В XVII веке полагали, что язык, достигший своего полного совершенства, должен быть раз навсегда фиксирован; Академия была коллегией жрецов, на обязанности
(Там же, 222.)
Огражденная от произвола и индивидуальной прихоти, регламентированная многочисленными и точными предписаниями грамматики, речь аристократического общества, окончательно сложившись, была затем распространена книгами и навязана молодому поколению воспитанием. Вопреки своему искусственному происхождению, язык этот стал обиходным языком аристократии, господствующего класса. Он до такой степени вошел в плоть и кровь версальских придворных, что они считали столь же невозможным пользоваться в разговоре народным языком, как одеваться в грубое и бесцветное платье ремесленников и буржуа, которых они видели из своих карет, когда во весь опор мчались через Париж ко двору.
(Там же, 222 – 223.)
Народный язык, о существовании которого дворяне, быть может, и подозревали, но с которым они нисколько не считались, получил возможность утвердиться; его слова и выражения начинают просачиваться в язык высшего общества вместе с финансистами и богатыми буржуа, проникавшими в салоны и аристократические семьи, гербы которых они покрывали позолотой.
(Там же, 223.)
Писатели XVIII века были лишь сиделками у постели умирающего [языка], жизнь которого пытались продлить с помощью академических постановлений.
(Там же, 223.)
В Академии, в состав которой иногда входило больше дворян, чем писателей, они подчинялись им в борьбе за язык аристократического общества; у себя дома и в повседневном общении они говорили только на народном языке, и на нем же писали свои частные письма, а тем, другим языком, пользовались лишь при высиживании своих элегий, трагедий и книг «in octavo».
(Там же, 223 – 224.)
Даже такие искушенные в своем ремесле люди, как Вольтер, писали, держа локтем словарь и грамматику, чтобы не допустить себя до малейшей погрешности.
(Там же, 224.)
…выступал наружу народный язык, который писателям великого века не удалось оттеснить на второй план тем, что они пользовались лишь языком, выработанным в недрах отеля Рамбулье.
(Там же, 229.)
Они [«жеманные педанты XVIII века»] объявляли под запретом слова и выражения, родившиеся в конторах и мастерских.
(Там же, 229.)
Особенно ученые жаловались на противодействие со стороны языка, когда стоял вопрос о введении научных терминов, хотя новые знания требовали употребления новых слов.
(Там же, 230.)
Ученые не решались воспользоваться научным термином, который не получил санкции со стороны невежд из хорошего общества.
(Там же, 230.)
Во второй половине XVIII века начали ощущать властную потребность в обновлении не только социальных и политических учреждений, но и языка. Мы в праве задать себе вопрос, каким образом Вольтер и энциклопедисты, которые были теоретиками этой всеобщей потребности, призванными подготовить умы к тому, чтобы совершить революции, – каким образом они могли проявить такой пиетет к словоупотреблению и правилам аристократического языка.