О революции
Шрифт:
Трудно придумать нечто менее справедливое, нежели как принять успех американской революции за аксиому и выяснить причины неудачи людей французской революции. Своим успехом американская революция обязана не только мудрости основателей республики - хотя их мудрость была, несомненно, велика. Не следует забывать, что, несмотря на все свои достижения, американская революция, тем не менее, не положила начала novus ordo saeclorum, напоминанием о котором до сих пор служит надпись на долларовых банкнотах. И хотя американская конституция доказала свою жизнеспособность "на деле", "как реальный факт ... в осязаемой форме", все же она не стала "для свободы тем, чем грамматика является для языка" [98] . Причиной успеха и одновременно неудачи было одно: отсутствие бедности в Америке и ее наличие во всем остальном мире. Однако это утверждение чересчур категорично и нуждается в двух уточнениях.
98
См.: Пейн, Томас. Права человека. М.: ACT, 2009.
Что действительно отсутствовало в американской жизни, так это скорее нищета и нужда, а не бедность, так как на американской почве в значительной мере сохранялись "противоречия между богатым и бедным, трудолюбивым и бездельником, образованным и неучем"; и именно эти противоречия занимали умы основателей, которые, невзирая на процветание своей страны, были убеждены, что данные различия - "столь же древние, сколь и распространенные по всей земле - вечны" [99] . И тем не менее, поскольку трудящиеся классы в Америке были хоть и бедными, но все же не нищими - свидетельства путешественников из Англии и с континента едины в своем удивлении: "На всем пути в 1200 миль я не встретил
99
Adams, John. Discourses on Davila / / Works. Boston, 1851. Vol. VI. P. 280.
100
Ibid. P. 267, 279.
Вот как это видел Джон Адамс: "Совесть бедняка чиста; и все же ему стыдно... Он ощущает себя вне поля зрения других, пробираясь на ощупь в потемках. Человечество его не замечает. ... В гуще толпы, в церкви, на рынке ... он в такой же темноте, как если бы находился на чердаке или в подвале. Его не осуждают, не порицают, не попрекают; его всего лишь не видят ... Быть всецело незамеченным и сознавать это - невыносимо. Если бы Робинзон Крузо на своем острове имел Александрийскую библиотеку и был уверен, что никогда снова не увидит лица человека, открыл бы он когда-нибудь книгу?" [101]
101
Ibid. P. 239-240.
Я привела эту достаточно пространную цитату потому, что чувство несправедливости, которое она передает, убеждение, что именно мрак, а не нужда, является наиболее дегуманизирующим последствием бедности, чрезвычайно редко для литературы Нового времени; хотя, конечно, и в попытке Маркса переписать историю с точки зрения классовой борьбы можно разглядеть желание посмертно реабилитировать тех, к чьей ущербной жизни история присовокупила оскорбление забвением. По всей видимости, именно отсутствие в Америке нищеты дало Джону Адамсу возможность обнаружить политическую проблему бедности. Однако сами бедные вряд ли разделили бы его мнение о пагубном влиянии нищеты, так как оно не учитывало гораздо более очевидные разрушения, причиняемые нуждой человеческой жизни, а поскольку его мысли так и остались привилегированным знанием, они не могли оказать сколь-либо заметного влияния на историю и традицию революций. Когда - и в Америке, и во всех прочих странах - бедные становились состоятельными, они не превращались в людей, перед которыми досуг открывал простор для проявления их "желания превосходить", они отдавались скуке свободного времени, а если у них и появлялся вкус к "одобрению и похвале", то эти "блага" они рады были приобрести как можно дешевле. Другими словами, они погасили в себе страсть к исключительности и превосходству, которая могла проявить себя только в широком свете публичности. Целью политики для них оставалось самосохранение общества, и идея Джона Адамса о том, что "основная цель государства состоит в регулировании страсти к различению" [102] , даже не стала предметом спора, она была просто забыта. Вместо того чтобы устремиться в сферу публичной политической деятельности, где только и могло существовать истинное превосходство, они предпочли распахнуть свои частные дома блистательному потреблению, выставив напоказ собственное богатство и сделав предметом всеобщего обозрения то, что по своей природе должно было быть скрыто от глаз.
102
Ibid. P. 234.
Тем не менее наши сегодняшние проблемы - как охранить вчерашних бедных, ставших богатыми, от следования прежним стандартам поведения и от навязывания их политике - были еще совершенно чужды для XVIII века, и даже сегодня эти проблемы западного общества, хотя и не лишенные оснований в условиях достатка, могут выглядеть роскошью в сравнении с заботами и проблемами остального мира. Современная чувствительность безучастна к этой темноте, как зачастую глуха она и к тому, что природный талант остается нереализованным. А заодно и связанное с ним "желание превосходства". И тот факт, что Джона Адамса, как и других отцов-основателей, глубоко задела именно эта сторона бедности, должен действительно казаться нам очень странным. Тем более если вспомнить, что отсутствие социального вопроса в Америке было, к тому же, весьма обманчивым и что унизительная и унижающая человека нищета существовала повсюду в форме рабского труда негров.
Достаточно бегло взглянуть на историю, чтобы убедиться, что картины бедности вовсе не обязательно пробуждали в людях жалость. В течение многих веков, когда моральные стандарты Запада находились под влиянием христианского милосердия, в вопросах политики, а порой даже и в делах самой Церкви, сострадание значило ничтожно мало. Однако здесь речь идет о людях XVIII столетия, когда это вековое равнодушие уже сходило на нет и когда, говоря словами Руссо, "внутренний протест при виде страданий собрата" в определенных кругах европейского общества (в первую очередь среди тех, кто стоял у истоков французской революции) стал считаться хорошим тоном. Отныне сострадание сопровождало лучших людей всех революций; единственным исключением была американская революция: здесь сострадание не входило в число мотивов, которыми руководствовались ее действующие лица, совершая те или иные поступки. Не будь рабовладения, этот поразительный факт можно было бы объяснить американским процветанием, "привлекательным равенством" Джефферсона, или тем фактом, что Америка, по словам Уильяма Пенна [103] , действительно была "страной доброго бедного человека". Однако поскольку рабство все же имело место, возникает искушение задать вопрос: а не зависела ли эта доброта страны бедного белого человека в значительной мере от труда и нищеты черного человека? В середине XVIII века в Америке жили около 400 ООО негров и приблизительно 1 850 ООО белых. Даже не располагая надежными статистическими данными, мы, тем не менее, можем быть уверены, что в странах Старого Света доля живущих в полной нищете и терпящих страдания от нее была значительно ниже. Из этого можно сделать вывод, что институт рабства означал еще более беспросветный мрак, чем темнота, на которую обрекает человека бедность; именно раб, а не бедняк, оставался "всецело незамеченным". Если Джефферсон и прочие и признавали то первородное преступление, которому американское общество было обязано своим благополучием, если они и "трепетали при мысли, что Бог справедлив" (Джефферсон), то не потому, что ими двигала жалость или чувство солидарности с собратьями, а лишь потому, что они были убеждены: институт рабства несовместим с основанием свободы. Подобное безразличие не было отличительной чертой только американцев, его корни лежали скорее в классовой заинтересованности в институте рабства, нежели в особой черствости американских сердец или человеческом эгоизме. Европейские наблюдатели XVIII века, в чьих сердцах социальные условия в Европе пробуждали чувство сострадания, реагировали сходным образом, когда речь заходила об Америке. Они также считали, что основное различие между Америкой и Европой - "в отсутствии того унизительного положения, которое обрекает часть рода человеческого на невежество и бедность" [104] . Другими словами, для американцев рабство было не большей частью социального вопроса, чем для европейцев, поэтому социальный вопрос (отсутствовал ли он в действительности, или лишь находился на заднем плане) не играл в Америке практически никакой роли. А вместе с ним отсутствовала и наиболее властная и, возможно, наиболее опасная из всех страстей, движущих революционерами - страсть сострадания.
103
Уильям Пенн (1644-1718) - один из главных персонажей в ранней истории английских колоний в Америке. Пенн считается
– Прим. ред.
104
Цит. no: Echeverria, Durand. Mirage in the West: A History of the French Image of American Society to 1815. Princeton, 1957. P. 152.
Во избежание недоразумений: социальный вопрос, который я здесь анализирую в связи с его ролью в революциях, не следует путать с вопросом равенства возможностей или проблемой социального статуса, ставшей в последние несколько десятилетий едва ли не главной темой социальных наук. Погоня за социальным статусом с присущими ей правилами игры имела такое же распространение в определенных слоях общества в XVIII и XIX веках, как и сейчас, однако в то время она еще не считалась высшим смыслом жизни. Ни один из революционеров той поры не задумался бы о том, чтобы вовлечь в эту игру все человечество или обучить людей из низов ее правилам. То, насколько наши представления сегодня далеки от убеждений, которые разделяли основатели республики, лучше всего иллюстрирует их подход к вопросу образования: образование считалось вопросом огромной важности не потому, что оно предоставляло каждому гражданину возможность подняться по социальной лестнице, а потому, что благосостояние страны и работа ее политических институтов напрямую зависели от образования ее граждан. Они настаивали на том, "чтобы каждый гражданин мог получить образование, соответствующее его возможностям и склонностям". Это означало, что в целях образования граждан следовало разделить на два класса - работников и образованных, поскольку "для содействия всеобщему счастью (public happiness) тем лицам, которых природа наделила гением и добродетелью, целесообразно предоставить ... возможность оберегать священную сокровищницу прав и свобод их сограждан ... не принимая во внимание их богатство, происхождение или другие случайные условия и обстоятельства" [105] . Эти соображения не содержат и намека на озабоченность либералов XIX века правом индивида на полное развитие своих талантов, как нет в них и повышенной чувствительности к несправедливости, заключающейся в отсутствии у таланта возможности полностью развить свои дарования. (И первое и второе тесно связаны с культом гения, характерным для буржуазного общества, который не был известен XVIII веку.) Еще более чужда этим людям была бы идея современного общества, будто каждый имеет право на социальное продвижение, и чтобы человек смог повысить свой социальный статус, государство обязано обеспечить его образование, вне зависимости от того, одарен тот или нет.
105
Cm.: Jefferson, Thomas. A Bill for the More General Diffusion of Knowledge (1779) и Plan for an Educational System (1814) / / The Complete Jefferson / Ed. by Padover S. K., 1943. P. 1048, 1065.
Реализм отцов-основателей в оценке слабостей человеческой природы общеизвестен. Однако даже "отцов-основателей" немало удивили бы новые идеи социологов, согласно которым принадлежащие к низшим слоям общества наделены правом выражать возмущение, жадность и зависть: они полагали, что зависть и жадность являются пороками независимо от того, где они встречаются, а реализм, несомненно, подсказал бы им, что подобные пороки гораздо более распространены на верхних ярусах, чем внизу социальной пирамиды [106] . Несомненно, социальная мобильность в Америке была довольно высокой и в XVIII веке, однако причиной ее была не революция; и если французская революция открыла дорогу талантам (и весьма решительно), то произошло это не раньше, чем во времена Директории и Наполеона Бонапарта, когда на повестке дня стояли уже не свобода и основание республики, а ликвидация революции и возвышение буржуазии. Из вышесказанного можно сделать вывод, что только трагедия бедности, а не крушение надежд индивида или его социальных амбиций, способна вызвать сострадание. А следовательно, мы должны обратиться к той роли, какую сострадание играло во всех революциях, кроме, конечно, американской.
106
Например, недавнее изучение мнений людей из рабочего класса на предмет равенства, предпринятое Робертом Лейном и озаглавленное «Страх равенства» (Lane, Robert Е. The Fear of Equality / / American Political Science Review. Vol. 53. March 1959), оценивает отсутствие у рабочих чувства зависти как «страх равенства», их убеждение, будто богатство не делает человека счастливее, как попытку «скрыть приступы черной зависти», их неспособность пренебречь старыми друзьями после получения богатого наследства как недостаток «самостоятельности» и т. п. Это эссе, несмотря на его краткость, ухитряется превратить всякую добродетель в скрытый порок - tour de force (Здесь: ловкий фортель (фр.) в искусстве охоты на несуществующие скрытые мотивы.
III
В Париже XVIII века или Лондоне XIX века, где Марксу и Энгельсу довелось осмыслять уроки французской революции, существовало не больше возможностей отвести глаза от нищеты и страданий человеческих масс, чем это возможно сегодня в некоторых европейских, большинстве латиноамериканских и почти во всех азиатских и африканских странах. Безусловно, людей французской революции вдохновляла ненависть к тирании, они не в меньшей степени рвались сражаться против угнетения, чем те, кто, по замечательным словам Дэниэла Уэбстера [107] , "пошел воевать за преамбулу" (первые абзацы Декларации независимости) и "семь лет сражался за декларацию". Против тирании и угнетения, а не против эксплуатации и бедности они утвердили права народа, из согласия которого - в соответствии с римской Античностью, служившей основой для воспитания революционного духа, - всякая власть должна вырабатывать свою собственную легитимность. В политическом отношении они не обладали властью и потому принадлежали к угнетенным, они ощущали свою сопричастность страданиям народа и потому не нуждались в излишнем выражении своей солидарности с ним. Они возглавили народ не потому, что хотели сделать что-то для него (будь то из любви или ради получения власти над ним); они говорили и поступали как представители народа в общем деле. И тем не менее то, что оставалось само собой разумеющимся на протяжении тринадцати лет американской революции, очень скоро обернулось чистой воды фикцией в ходе революции французской.
107
Дэниэл Уэбстер (1782-1852) - американский политический деятель. Государственный секретарь США в 1841-1843 и 1850-1852 годах, сенатор в 1827-1841 и 1845-1850 годах, член палаты представителей в 1813-1817 и 1823-1827 годах.
– Прим. ред.
Во Франции падение монархии не повлияло на отношения между правящими и подвластными, между правительством и нацией, и любое изменение государственного строя не в состоянии было устранить пропасть между ними. Революционные правительства, которые в этом смысле не отличались от своих предшественников, не являлись ни правлением "народа", ни правлением "через народ", в лучшем случае они были правлением "для народа" [108] , а в худшем - "узурпацией суверенной власти" самозваными представителями, занявшими положение "абсолютной независимости по отношению к нации" [109] . Неожиданным фактом, обнаружившимся уже после того, как революция набрала ход, было то, что основное различие между нацией и ее представителями во всех фракциях заключалось не столько в "добродетели и гении", как на то надеялись Робеспьер и другие, а в имущественном положении. Лишь для немногих освобождение от тирании обернулось свободой. Остальные же едва ли ощутили какие-либо перемены в своем тяжелом положении. Именно им надлежало быть освобожденными вновь, и в сравнении с освобождением от ярма необходимости, освобождение от тирании должно было показаться детской игрой. Однако в этом повторном освобождении люди революции и народ, который они представляли, находились по разные стороны, они не были сплочены общим делом, и, чтобы солидаризировать их, требовалось особое усилие, названное Робеспьером "добродетелью". Это не была добродетель римлян; ее целью не являлась res publica, и она не имела ничего общего со свободой. Эта добродетель была призвана заботиться о благоденствии народа, отождествлять собственную волю с его волей - il faut une volonte UNE [110] , – и это усилие было направлено прежде всего на счастье многих. После падения Жиронды уже не свобода, а счастье многих стало "новой идеей в Европе" (Сен-Жюст).
108
В данном случае Ханна Арендт использует широко известную формулу демократического правления, предложенную Авраамом Линкольном, правда, при этом на него не ссылаясь. Звучит фраза так: Правление народа, для народа, посредством народа. (В оригинале: Government of the people, by the people, for the people.) - Прим. ред.
109
Robespierre, Maximilien. Oeuvres Complètes. Oxford, 1939. Vol. IV; Le Défenseur de la Constitution (1792). № 11. P. 323.
110
Должна быть одна Единая воля (фр.).