О революции
Шрифт:
Макиавелли так приходится ко двору истории революций (хотя он был не более как их предтечей) как раз благодаря тому, что он оказался первым, кто задался вопросом о возможности основания долговечного, прочного и устойчивого политического организма - государства. Дело здесь даже не в том, что Макиавелли был весьма неплохо знаком с некоторыми характерными чертами современных революций: с заговорами и борьбой между отдельными группами, подстрекательством к жестокости и насилию, со смутой и анархией, в конце концов расшатывающими целостный политический организм. Не в последнюю очередь он был знаком и с теми возможностями, которые революции предоставляют новым людям - homines novi, как их называл Цицерон, а Макиавелли - condottieri [48] , восходящими с самых низов к вершинам политического могущества, от подчинения той или иной власти - к полному обладанию ею. Однако в данном случае для нас более важно то, что Макиавелли был первым, кто предвосхитил возникновение или возвращение чисто секулярной сферы, законы которой не зависели от учения Церкви и от внешних по отношению к ней моральных стандартов. Именно потому он утверждал, что вступающие на политическую стезю должны первым делом освоить науку как не быть добрыми, или, иными словами, как не поступать в соответствии с христианскими заповедями [49] . От людей же революции его отличает главным образом то, что задача основания объединенной Италии, итальянского национального государства по образцу Франции и Испании, которой Макиавелли посвятил свою жизнь, понималась им как rinovazioni [50] , и это обновление было для него единственным alterazione a salute, благотворным изменением, какое он мог себе представить. Другими словами, ему был совершенно чужд тот особенный революционный пафос абсолютно нового начинания, которое дало бы
48
Кондотьеры (от итал. сопсЬиа - договор о найме на военную службу) - в Италии ХIV-ХVI столетий руководители военных отрядов, находившихся на службе у городов и государей и состоявших в основном из иностранцев.
– Прим. ред.
49
Макиавелли, Никколо. Государь. М.: ACT, 2006. Гл. XV.
50
Обновление (итал.).
И все же в этом вопросе Макиавелли не так уж далеко ушел от своих последователей в XVIII веке, как это может показаться. Позднее мы увидим, что все революции начинались как реставрация, обновление и что пафос революционного создания чего-то совершенно нового появлялся только в процессе самих революций. Робеспьер был более чем прав, когда утверждал, что "план французской революции был буквально начертан в книгах ... Макиавелли" [51] ; он мог бы с легкостью прибавить: "Мы также “любим свое отечество больше, нежели спасение собственной души”" [52] .
51
См.: Робеспьер, Максимилиан. Избранные произведения в 3-х томах. Т. 3. М.: Наука, 1965.
52
Подобное высказывание, как мне кажется, встречается впервые у Джино Каппони (Ricordi, 1420): «Faites members de la Balia des homes expérimentés, et aimant leur commune plus que leur proper bien et plus que leur âme» («Члены Балии* были людьми опытными, любящими свой город более своей собственности и более своей собственной души»). (См.: Макиавелли, Никколо. Сочинения. М.: Эксмо-пресс, 2001.) Макиавелли употребляет сходную формулировку в своей «Истории Флоренции», где он с одобрением высказывается о поступке флорентийских патриотов, осмелившихся бросить вызов папе, продемонстрировав тем самым, «насколько они ставят свой город выше собственных душ». Впоследствии, под занавес жизни, он в тех же словах говорит о себе в письме своему другу Веттори: «Я люблю свой родной город больше, нежели собственную душу». (Цит. по: The Letters of Machiavelli. N. Y., 1961. №225.)
Мы, кто в большинстве своем уже не верит в бессмертие души, склонны сглаживать острые углы кредо Макиавелли. В момент своего написания это выражение не было клише, но буквально означало готовность человека пожертвовать своей вечной жизнью или даже обречь себя на муки ада ради своего города. Вопрос, как он стоял перед Макиавелли, заключался не в том, любит ли человек Бога больше, чем мир, но в том, способен ли он любить мир больше, чем свою собственную душу. И этот вопрос действительно всегда был центральным для всех, кто посвятил свою жизнь политике. Большинство возражений Макиавелли религии направлено как раз против тех, кто любит себя, а также заботится о спасении собственной души больше, чем о мире; они не касаются тех, кто на самом деле любит Бога более, чем мир или себя.
Действительно, тех, кто читает работы Макиавелли, подстерегает величайший соблазн пренебречь историей слова и датировать феномен революции временем смуты в итальянских городах-государствах. Несомненно, Макиавелли не был отцом "науки политики", или политической теории, однако кое-кто вполне мог бы принять его за духовного отца революции. Дело даже не в сознательных и настойчивых попытках - впоследствии столь характерных для политической мысли XVIII века - возродить дух и институты римской Античности. Более значимо здесь то, что Макиавелли прославляет политическое насилие - эта тема до сих пор продолжает шокировать его читателей, - и это же насилие мы обнаруживаем в словах и поступках действующих лиц французской революции. В обоих случаях одобрение насилия странным образом уживается с преклонением перед Римской республикой, в которой поступками граждан руководил авторитет, а не насилие.
Однако хоть эти совпадения и могли бы объяснить, почему работы Макиавелли получили столь высокую оценку в XVIII и XIX веках, они также обнаруживают и куда более разительные различия. Обращение теоретиков и практиков революций к политической мысли Античности не ставило своей целью возрождение Античности как таковой. То, что в случае Макиавелли было только политическим аспектом ренессансной культуры, искусства и науки и казалось куда более значимым, нежели все политические события в итальянских городах-государствах, в случае людей революций, напротив, не соответствовало духу их эпохи, которая с началом Нового времени и прогрессом науки в XVII столетии претендовала на то, чтобы превзойти все достижения Античности. И сколь бы ни восхищались люди революций величием Рима, никто из них не чувствовал себя в Античности настолько "дома", как Макиавелли, и никто из них не смог бы написать так, как он: "С наступлением вечера я возвращаюсь к себе домой и приступаю к своим занятиям; и за порогом я оставляю свое дневное платье, покрытое грязью и пылью, и надеваю королевские и судейские одеяния. И переоблачившись таким образом, я вхожу в древние суды людей прошлого, где, радостно ими встреченный, я питаюсь той пищей, что создана только для меня и для которой я сам создан" [53] .
53
См.: The Letters of Machiavelli. № 137.
У читателя этих и подобных им строк может возникнуть желание вслед за современными научными изысканиями назвать Ренессанс кульминацией серии возрождений Античности, которая началась (после по-настоящему мрачных веков) Каролингским возрождением [54] и завершилась в XVI веке. Но эти строки могут также и подтолкнуть читателя к выводу, что в политическом смысле та невероятная смута, которая царила в городах-государствах в XV и XVI веках, являлась скорее концом средневековых городов с их самоуправлением и свободой политической жизни, нежели началом [55] .
54
Каролингский Ренессанс (Каролингское возрождение) - период интеллектуального и культурного возрождения в Западной Европе в конце VIII - середине IX века.
– Прим. ред.
55
Я придерживаюсь книги Льюиса Мамфорда (Mumfordy Lewis. The City in History. N. Y., 1961), в которой он развивает крайне интересную мысль, и выглядит она весьма правдоподобно: будто village Новой Англии был в действительности «счастливой мутацией» средневекового города, а «средневековый порядок возродился путем колонизации» в Новом Свете. Здесь также проводится мысль, что в то время, как в Старом Свете «увеличение числа городов приостановилось», «деятельность эта в значительной степени переместилась в промежуток между XVI и XIX веками в Новый Свет». (Ibid. Pp. 328 ff., 356).
И все же акцент Макиавелли на насилии является более впечатляющим. Это - результат того двоякого затруднения, с которым Макиавелли столкнулся в теории и которое позднее стало практикой для людей революции, а именно: задача создания основополагающих принципов, задача любого начинания заново в своей отправной точке, видимо, требовала повторения легендарного преступления (Ромул убил Рема, Каин убил Авеля). Кроме того, задача создания нового требовала выстроить и установить законодательство, найти и насадить новый авторитет, способный заменить абсолютный, утвержденный религией авторитет, законы которого основывались на заповедях всемогущего Бога и легитимность которого заключалась в воплощении Бога на земле. Другими словами, когда дело коснулось законов, Макиавелли, ярый противник вмешательства религиозных взглядов в политику, был вынужден прибегнуть к божественной помощи - что было вполне в духе "просвещенных" людей XVIII века, таких как, например, Джон Адамс или Робеспьер. Этот "возврат к Богу" был необходим только для "особых законов", то есть для таких, посредством которых создавался новый политический организм. (Позднее мы увидим, что данная часть задачи, которую ставила перед собой революция - найти новый абсолют, чтобы заменить им абсолют божественной власти, - неразрешима, ибо власть в человеческом мире (где она принадлежит не одному человеку, а многим людям) никогда не будет равна всемогуществу Бога, а законы, в основе которых лежит власть человека, не могут быть абсолютными.) Таким образом, это appeal to high Heaven, "обращение к Небесам", как его позднее назвал Локк, не было вдохновлено какими-то религиозными чувствами, а лишь продиктовано желанием "обойти это затруднение" [56] ; равно как и акцент Макиавелли на насилии в политике был обусловлен не столько его пресловутым реалистичным взглядом на человеческую природу, сколько тщетной надеждой обнаружить в
56
См.: Локк, Джон. Сочинения в 3-х томах. М.: Мысль, 1988. По вопросу о месте Макиавелли в культуре Возрождения я склонна согласиться с Джоном Уитфилдом, который в своей книге (WhitefieldyJohn H. Machiavelli. Oxford, 1947. P. 18) указывает: Макиавелли «не следует считать выразителем двойного упадка политики и культуры. Скорее он представляет культуру, рожденную гуманизмом, столкнувшимся с политическими проблемами в момент кризиса. Именно поэтому он ищет их решения исходя из тех элементов, которые гуманизм принес в западное мышление». Однако людей революции XVIII столетия уже не «гуманизм», но нечто иное заставляло обращаться к Античности в поиске решений их политических проблем. Детальное обсуждение этого вопроса см. в пятой главе.
Несмотря на то, что все перечисленное выше можно назвать не более чем предвосхищением, мысль Макиавелли намного опередила действительный опыт его времени. Как бы мы ни пытались подобрать подходящую аналогию для нашего сегодняшнего опыта среди событий, произошедших в итальянских городах-государствах, опыт последних был не настолько радикальным, чтобы у участников этих событий или наблюдателей возникла необходимость использовать новое слово или какой-нибудь старый термин в новом значении для их определения. (Новым словом, введенным Макиавелли в политическую теорию, которое начали использовать задолго до него, было "государство", lo stato [57] . Вопреки настойчивой апелляции к славе Рима и частым заимствованиям из римской истории, Макиавелли, по-видимому, чувствовал, что объединенная Италия являлась бы политическим организмом, настолько отличным от тех, что представляли собой города-государства Античности или XV века, что это оправдывало возникновение нового названия.) Конечно, слова "восстание" и "мятеж", значение которых было определено уже в позднем Средневековье, в дальнейшем повсеместно использовались. Однако они никогда не обозначали освобождения, не говоря уже о свободе, в том смысле, в каком освобождение и свобода подразумевались революциями. Ибо освобождение (как его определяли революции) означало: все те, кто влачил свои дни во мраке и лишениях (не только в настоящем, но и на протяжении всей истории, не только как отдельные лица, но и как представители огромного большинства человечества, бедных и униженных), должны восстать и стать властителями своей страны. Если контраста ради перевести это утверждение на язык Античности, то оно выглядело бы так: не народ Рима или Афин populus или δημος [58] , низшие слои граждан, но рабы и чужеземцы, которые составляли большинство населения и никогда не принадлежали к народу, взбунтовались и потребовали для себя равных прав. Такого, как известно, не случалось. Сама идея равенства в нашем ее понимании, что каждый равен другим в силу факта рождения и что равенство есть право, данное от рождения, была совершенно неизвестна до Нового времени.
57
Слово lo stato происходит от латинского status rei publicae, эквивалентом которого выступает «форма правления» в том смысле, в каком мы находим это понятие еще у Бодена. Существенно, что stato более не означает форму или одно из возможных «состояний » политической области, а вместо этого начинает описывать то изначальное политическое единство народа, которое способно пережить смену правительств, а также перемену формы правления. То, что имел в виду Макиавелли, было, конечно же, национальным государством, иначе говоря - факт очевидный только для нас, - что в рамках своих исторических границ Италия, Россия, Китай или Франция не прекращают своего существования вместе с любой данной формой правления.
58
Народ, толпа, чернь (др. греч.).
Верно, что в истории Средневековья и последующих веков легко можно найти случаи весьма справедливых восстаний, выступлений против существующей власти и даже открытого неподчинения и неповиновения. Однако эти восстания не ставили своей целью коренное изменение порядка вещей. Как правило, они ограничивались заменой одного стоящего у кормила власти человека на другого - будь то замена узурпатора на законного короля или же тирана на уважающего закон правителя. Таким образом, когда за народом признавалось право решать, кто не должен им править, народ лишался возможности определять, кто должен это делать. Еще реже нам доводилось слышать о праве народа выступать в роли правителя или же выдвигать из своих рядов представителей для участия в управлении государством. Там, где люди из низов на самом деле достигали вершин власти (как в случае с итальянскими condottieri), они достигали их благодаря своим личным качествам, называемым virtu [59] , эти качества высоко ценились и почитались, так как не были напрямую связаны с социальным происхождением человека, а обладание ими выделяло этих людей из массы народа. В перечне прав, привилегий и вольностей, которые имел народ, право на прямое участие в делах управления государством явно отсутствовало. Право на самоуправление не подразумевается даже в упомянутом ранее праве представительства в целях уплаты налогов. Чтобы править, человек должен был быть рожден правителем: в Античности это свободнорожденный, в феодальной Европе - член дворянского сословия. И хотя в политическом лексиконе предшествовавших эпох существовало достаточно много слов для описания восстания подданных против своего правителя, среди них не найдется ни одного, которое описывало бы столь радикальную перемену, как превращение подданных в правителей.
59
Доблесть, добродетель (итал.).
IV
Со всей очевидностью мы не можем утверждать, что революции не имеют прецедентов в истории вплоть до Нового времени. И, несомненно, многие согласились бы с тем, что для современного нам мира весьма характерна жажда нового вкупе с убеждением, что новое само по себе есть благо, а кроме того, что современное общество весьма склонно уравнивать подобное умонастроение и так называемый революционный дух. Однако если под революционным духом мы понимаем подлинный дух революции, то в таком случае современная жажда нового не имеет с ним ничего общего. С психологической точки зрения опыт создания чего-либо, объединенный с убеждением, что предстоит открыть совершенно новую страницу истории, сделает человека скорее "консерватором", нежели "революционером", он скорее примкнет к той когорте людей, которые стремятся сохранить сделанное и защитить его от разрушительного воздействия времени, чем будет приветствовать новые веяния и новые идеи. Добавим, что с исторической точки зрения люди первых революций (то есть те, кто не только совершил революцию, но и вывел ее на авансцену политики) были кем угодно, только не теми, кто жаждал нового, и эта неприязнь к новому до сих пор отзывается эхом в термине "революция". В действительности уже употребление слова "революция" определенно указывает на то, что ее действующие лица не питали больших надежд и не имели достаточных намерений, что они не намного лучше, чем их современники-зрители, были подготовлены ко всем неожиданным поворотам ее сюжета. Причина коренится в том, что тот необычный пафос новой эры, который в почти одинаковых выражениях и бесчисленных вариациях мы обнаруживаем у акторов как американской, так и французской революции, вышел на передний план только тогда, когда они достигли точки - во многом вопреки собственному желанию, - после которой возврат к прошлому стал уже невозможен.
Первоначально слово "революция" являлось астрономическим термином, и его роль в естественных науках особенно возросла после De revolutionibus orbium coelestiam [60] [61] . В этом научном употреблении оно сохранило свое точное латинское значение, указывающее на постоянное, подчиненное закону вращательное движение звезд, неподвластное человеку и потому неодолимое, которому очевидно не была свойственна новизна и которое не подвергалось какому бы то ни было насильственному влиянию извне. Это слово явственно указывает на возвратное, циклическое движение; оно представляет собой буквальный латинский перевод ανακύκλωσις Полибия, термина, также пришедшего из астрономии и в области политики употреблявшегося в качестве метафоры. Применительно к земным делам эта метафора означала, что имеющиеся формы правления под действием неодолимой силы вечно повторяются и переходят одна в другую так же, как звезды следуют предписанным им путем в небесах. И ничто не находилось настолько далеко от первоначального значения слова "революция", как та идея, которой были одержимы ее действующие лица, а именно что они участвуют в процессе, который знаменует конец старого порядка и ведет к рождению нового мира.
60
О вращении небесных сфер (лат.) - название главного труда Н. Коперника (1543) (прим. ред.)
61
В этой главе я достаточно подробно использовала работу немецкого историка Карла фон Гриванка. Его статья «Государственный переворот и революция в понимании ренессанса и барокко» ( Griewank, Karl von. Staatsumwâlzung und Révolution in der Auffassung der Renaissance und Barockzeit), появившаяся в 1952-1953 годах и его вышедшая в 1955 году книга «Современное понятие революции» (Der neuzeitliche Revolutionsbegriff) превосходят все написанное по этой теме.