О революции
Шрифт:
Выбор слова "революция" показался бы нам еще более удивительным, если бы и с современными революциями дело обстояло столь же просто, как об этом написано в учебниках. Слово "революция", когда его впервые спустили с небес на землю и использовали для описания событий, происходящих в мире смертных людей, служило главным образом метафорой, вносящей в случайные события, взлеты и падения человеческой судьбы - а их с незапамятных времен уподобляли восходу и заходу солнца, движению луны и звезд - элемент вечного, неодолимого и постоянно повторяющегося движения. В XVII веке, когда слово "революция" впервые применили в качестве политического термина, его метафорическое содержание находилось гораздо ближе к первоначальному значению слова, поскольку оно использовалось для обозначения повторяющихся процессов, возвращения на круги своя. Так, впервые это слово употребили не в тот момент, когда разразилась английская революция и Кромвель установил первую революционную диктатуру, а в 1660-м, уже после падения Долгого парламента и восстановления монархии. Тот же смысл мы обнаруживаем в нем и в 1688-м, когда Стюарты были изгнаны и на трон взошли Вильгельм III Оранский и Мария II [62] . Эта "Славная революция" - событие, благодаря которому термин "революция" парадоксальным образом получил "вид на жительство" в политическом и историческом языке, - вовсе не мыслилась как революция. Скорее наоборот: она подразумевала реставрацию королевской власти во всем
62
См. статью «Революция» в Oxford English Dictionary.
То обстоятельство, что слово "революция" первоначально подразумевало реставрацию, тогда как для нас оно имеет прямо противоположное значение, не просто причуда семантики. Революции XVII и XVIII столетий, которые мы воспринимаем как манифесты нового духа, духа современной эпохи, задумывались и планировались именно как реставрации. Безусловно, гражданские войны в Англии предвосхитили великое множество тенденций, которые мы привыкли связывать с тем существенно новым, что явилось результатом революций XVIII века: появление "левеллеров", или "уравнителей", и образование партии, состоящей почти исключительно из людей низшего сословия, радикализм которых вскоре спровоцировал их конфликт с лидерами революции, что явственно предваряет ход французской революции; тогда как требование конституции в качестве "основания для справедливого управления", выдвинутое "левеллерами" и так или иначе исполненное введенным Кромвелем "Орудием управления" (Instrument of Government) [63] , предваряет одно из самых важных (если не самое важное) достижений американской революции. И все же остается фактом, что краткосрочная победа этой первой в современности революции понималась именно как реставрация, как восстановление, как "свобода, Божиим благословением восстановленная" - так гласит надпись на большой печати 1651 года.
63
Конституция Англии, оформившая режим военной диктатуры (протектората) О. Кромвеля (1653). (прим. ред.)
Однако гораздо более важно для нас то, что произошло веком позже, поскольку в данный момент нас интересует не история революций, не их прошлое, не причины, по которым они происходили, и не их ход. Чтобы выяснить, что такое революция, какое влияние она оказывает на человека как на субъект политики, каково ее политическое значение для мира, в котором мы живем, и какую роль она играет в современной истории, нам следует рассмотреть те исторические моменты, в которых революция предстает наиболее полно, приобретает определенные черты и овладевает умами людей вне зависимости от причин - злоупотреблений, жестокости, ограничений свободы и так далее, - ее вызвавших. Именно поэтому мы должны обратиться к примерам французской и американской революций, не упуская при этом из виду то обстоятельство, что и первая и вторая в своей начальной фазе осуществлялись людьми, которые были твердо убеждены, что своими действиями они не создают ничего принципиально иного, а лишь восстанавливают старый порядок вещей, нарушенный и попранный деспотизмом абсолютной монархии или злоупотреблениями колониальных властей. Они искренне верили - и это служило для них оправданием их действий, - что желают возвратиться назад к временам, когда все было так, как должно быть.
Подобное убеждение явилось причиной большой путаницы. И особенно наглядно это можно увидеть на примере американской революции, которая, вопреки ожиданиям, не "пожрала своих детей", но напротив: те люди, которые стояли у истоков "реставрации", завершили революцию и при новом порядке получили власть и почетные должности. То, что эти люди понимали как реставрацию и возвращение старых свобод, в действительности превратилось в революцию, а их представления о том, какой должна быть британская конституция, и теории о правах англичан и формах колониального управления закончились Декларацией независимости.
Однако движение, которое вело к революции, еще вовсе не было революционным, и Бенджамин Франклин, который располагал большей, чем кто-либо иной, информацией о положении дел в колониях, мог позднее искренне написать: "Я никогда не слышал ни в одном из разговоров ни с одним из людей, будь он пьян или трезв, ни малейшего желания к отделению, ни даже намека на то, что подобное могло бы пойти на пользу Америке" [64] . Были эти люди "консерваторами" или "революционерами", определить невозможно, если использовать эти слова как общие понятия, вне исторического контекста, забывая, что консерватизм в качестве политической веры и идеологии возник как реакция на французскую революцию и сохраняет первоначальный смысл только для истории XIX и XX столетий. Так же, хотя, быть может, и не столь однозначно, события развивались и во время французской революции; на ее начальных стадиях происходящее также свидетельствовало о том, "что целью предстоящей революции будет не разрушение старого режима, но его реставрация" (Токвиль) [65] . Даже когда действующие лица обеих революций убеждались, что реставрация невозможна, и понимали, что необходимо начинать совершенно новое предприятие - а следовательно, когда слово "революция" приобретало новое значение, - Томас Пейн, вполне в соответствии с духом ушедшей эпохи, мог предложить именовать американскую и французскую революции "контрреволюциями" [66] . Это предложение, весьма странно звучащее в устах одного из самых революционных людей того времени, свидетельствует, насколько идеи реставрации и возврата к прошлому были дороги сердцам и умам людей революции. Пейн желал вернуть - и не более того - старое значение слову "революция", он был твердо убежден, что пришло время возвратиться к "раннему периоду", когда люди обладали правами и свободами, которых тирания и завоевания их лишили. Этот "ранний период" ни в коей мере не являлся гипотетическим "естественным состоянием", каким его понимали в XVII веке, это был вполне определенный, хотя и точно не определяемый период в истории.
64
Rossiter; Clinton. The First American Révolution. N. Y., 1956. P. 4.
65
Токвилъ, Алексис de. Старый порядок и революция. М.: Моск. философский фонд, 1997.
66
См. «Введение» ко второй части «Прав человека» (Пейн, Томас. Права человека. М.: ACT, 2009).
Кроме того, не следует забывать, что термин "контрреволюция" Пейн употребил в ответ на активную защиту Бёрком гарантированных вековыми обычаями и историей прав англичан, которым Пейн противопоставлял идею прав человека. И Пейн не в меньшей степени, чем Бёрк, понимал, что абсолютно новое скорее служило бы аргументом "против", а не "за" подлинность и законность прав такого рода. Вряд ли стоит добавлять, что с исторической точки зрения был прав Бёрк, а не Пейн, и что в истории не существует периода, к которому могла бы восходить Декларация прав человека. В прошлые века вполне могло признаваться равенство людей перед Богом или богами, ибо корни этого
67
См.: Schulz, Fritz. Prinzipien des römischen Rechts. Berlin, 1954. P. 147.
В контексте цели нашего исследования, и особенно чтобы установить, что же представляет собой наименее понятная, но наиболее значимая составляющая современных революций - революционный дух, следует вспомнить, что идея нового и новизны как таковая значительно старше революций; и именно поэтому столь неожиданным для нас является отсутствие революционного духа в их начальной стадии. Дело в том, что люди революций были более старомодными, чем люди науки и философии XVII века, которые вместе с Галилеем могли подчеркнуть "абсолютную новизну" своих открытий, или вместе с Гоббсом заявить, что политическая философия "не старше, чем моя книга De Cive [68] ", или же вместе с Декартом утверждать, что никто из предшественников не продвинулся столь далеко в философии. Конечно, рассуждения о "новом континенте", породившем "нового человека" - подобные тем, что я заимствовала у Кревкёра и Джона Адамса и огромное количество которых можно найти в трудах других менее известных авторов, - были достаточно хорошо распространены. Однако в отличие от утверждений ученых и философов "нового человека" считали даром Провидения, а не результатом деятельности самого человека. В не меньшей степени, чем новую землю.
68
О гражданине - часть философской трилогии Основы философии английского философа Томаса Гоббса (1642) (прим. перев.)
Иными словами, чтобы покинуть пределы научной и философской мысли и достичь области политики, странному пафосу новизны, столь характерному для современной эпохи, потребовались почти две сотни лет. (Словами Робеспьера: Tout а change dans Vordre physique; et tout doit change dans Vordre morale et politique. [69] ) И когда этот пафос достиг той области, в которой события затрагивали уже не единицы, а многих, он не только стал более радикально выраженным, но и приобрел окраску, характерную исключительно для политической сферы. Только в процессе революций XVIII века стало очевидным, что новое начало способно быть политическим феноменом, и более того, что оно может явиться результатом сознательно произведенных человеком действий. С этого момента, чтобы пробуждать надежду на новый порядок вещей, ни в "новом континенте", ни в возникающем на нем "новом человеке" более не было необходимости. Отныне Novus ordo saeclorum перестал быть воплощением "грандиозного плана и замысла Провидения". Новизна более не служила предметом гордости и в то же время внушающей страх особенностью. Ровно в тот момент, когда новое достигло области политики, оно стало точкой отсчета для новой истории, которую, хоть и неосознанно, начали ее действующие лица, с тем чтобы она получила свое развитие в делах их потомков.
69
Все изменилось в физическом порядке; и все должно измениться в порядке моральном и политическом (фр.).
V
До тех пор пока элементы новизны, нового начинания и насилия не были включены в первоначальное значение понятия "революция" (и не употреблялись в виде метафор в политическом языке), этот астрономический термин имел и другую область применения, и ее можно обнаружить в его современном значении. Я имею в виду идею неодолимости и тот факт, что постоянное, подчиненное закону вращательное движение звезд неподвластно влиянию человека. Мы точно знаем - или думаем, что знаем, - когда слово "революция" впервые употребили вне контекста постоянно повторяющихся циклов, акцентируя исключительно факт неодолимости процесса, который оно описывает; этот акцент представляется настолько важным для понимания революции, что новое политическое значение старого астрономического термина принято датировать моментом его нового употребления.
Дата - ночь 14 июля 1789 года, место - Париж. Именно тогда Людовик XVI услышал от герцога Ларошфуко-Лианкура, что Бастилия пала, заключенные освобождены, а королевские войска обращены в бегство толпой восставших. Диалог, который произошел между королем и его вестовым, поразительно краток и чрезвычайно показателен. Король, как известно, воскликнул: C'est une revolte, но Лианкур его поправил: Non, Sire, c'est une revolution! [70] . В этом диалоге слово "революция" в последний раз употребляется в качестве старой метафоры, низводящей свое значение с небес на землю; именно в этом диалоге, и возможно впервые, в употреблении этого слова акцент сделан не на подчинении вращательного, циклического движения закону, а на его неодолимости [71] . Происходящие события все еще рассматриваются через призму движения звезд, однако упор сделан на том, что остановить эти события уже не в человеческой власти и что "революция" уже сама себе закон. Король, назвав штурм Бастилии бунтом, утверждал свою власть и указывал, что в его распоряжении имеются средства насилия, достаточные для подавления волнений. Лианкур же отметил, что случившееся неодолимо, как движение звезд, и оно не подчиняется власти короля. Что видел Лианкур, и что должны видеть мы, читая этот странный диалог? Что являлось неодолимым и бесповоротным?
70
«Это бунт!» - «Нет, Ваше Величество, это - революция!» (фр.).
71
Гриванк в уже упомянутой мной в примечании 24 статье отмечает, что фраза «Это революция» была первоначально вложена в уста французского короля Генриха IV в связи с его обращением в католичество. В качестве свидетельства он приводит биографию 1енриха IV, принадлежащую перу Ардуэна де Перефикса (Péréfixe, Hardouin de. Histoire du Roy Henri le grand. Amsterdam, 1661 ), который комментирует события весны 1594 года следующими словами: губернатор Пуатье [маркиз д’Элбёф] «предвидел, что не сможет воспрепятствовать этой революции, если будет позволено идти вслед и действовать заодно с Королем». Как поясняет Гриванк, идея неодолимости здесь все еще нерасторжимо сочетается с исконным астрономическим значением движения, «возвращающегося » назад к исходному пункту. Ибо «Ардуэн рассматривал все эти события как возврат французов к их prince naturel*». Однако Лианкур явно не имел в виду ничего подобного.