О сколько нам открытий чудных..
Шрифт:
«Может быть, смелый переход через Саган–лу, движение, коим граф Паскевич отрезал сераскира от Осман — Паши, поражение двух неприятельских корпусов в течение одних суток, быстрый поход к Арзруму, все это, увенчанное полным успехом, может быть и чрезвычайно достойно посмеяния в глазах военных людей (каковы, например, г. купеческий консул Фонтанье…): но я устыдился бы писать сатиры на прославленного полководца, ласково принявшего меня под сень своего шатра и находившего время посреди своих великих забот оказывать мне лестное внимание».
Ну как публике после этого видеть подтрунивание в основном тексте? — А быть готовым к чтению не «в лоб».
Я уже полностью закончил было этот доклад, когда случайно наткнулся на заочный
Меня поразила немногочисленность ссылок Тынянова на пушкинский текст и их тонкость. Например, ироническая высокопарность в обрисовке Паскевича: слово «повелел» в обычных обстоятельствах боя, когда уместнее было б слово «приказал». Другой пример: неизменный переход на французский язык, как только описывается разговор с Паскевичем. И так далее.
Ну ясно. Статья Тынянова более широка по теме. Он посчитал, что хватит для доказательства сатиричности.
Я же — рад. Мои доказательства не явились повторением.
Но еще одна любопытная работа мне попалась. Это статья «Кавказский дневник Пушкина» Я. Л. Левкович. В ней доказывается, что зря Тынянов назвал черновыми записями то, что Пушкин в 1829 г. написал о путешествии в свою арзрумскую тетрадь, и зря Тынянов и другие составители «большого» академического издания напечатали эти черновые записи в разделе «Другие редакции и варианты» [3, 6]. Тынянов же, мол, сам доказал [3, 5], что замысел «Путешествия в Арзрум» возник лишь в 1834 г., после выхода книги Фонтанье с ее выпадом против Пушкина, будто бы сатирика. То есть, не может быть черновиком и вариантом то, что замышлялось через 5 лет. Левкович считает, что в будущих полных собраниях сочинений этому писанию 29-го года надлежит быть напечатанным среди дневников поэта [3, 18]. И она дала свою реконструкцию этого дневника. По содержанию он почти совпадает с первой главой «Путешествия» — до спуска в Грузию. Плюс эпизод с казаками на обратном пути, давший материал поэту впоследствии написать стихотворный отрывок «Был и я среди донцов», эпизод, в «Путешествие» не вошедший.
Так вот только этот эпизод, — как казаки в пути встречаются со своими земляками–сменщиками, узнают от них о верности или об изменах своих жен и обсуждают, как кто поступит по приезде, — только этот эпизод, по–моему, и выпадает из сатирического замысла о «доброй» роли России на Востоке.
То есть я смею повторить, что сатирический замысел бродил в душе Пушкина уже в 1829 г. И публикация Фонтанье явилась лишь последним (а не первым) толчком к написанию «Путешествия в Арзрум».
А сколько бы доказательств Левкович ни собрала, что писания 29-го года это дневник без идеи, как и другие его дневники, — эти доказательства легко игнорировать ради его идейности. И опираться при этом можно на саму же Левкович, представившую особый пример дневника — записи 1831 г., которые<<могли выполнять две функции: отражать впечатления дня (или дней), т. е. быть «ежедневными записками» поэта, и одновременно содержать информацию о политических событиях в стране, которая предназначалась для публики>> [3, 15]. Почему писаниям 29-го года не выполнять две функции? — Таким вопросом Левкович не задалась. А зря.
1. Асафьев Б. В. Русская живопись. Мысли и думы. Л. — М., 1966.
2. Белинский В. Г. Сочинения Александра Пушкина. М., 1985.
3. Левкович
4. Литературное наследство. М., 1934. Т. 16–18.
5. Черейский Л. А. Пушкин и его окружение. Л., 1989.
Написано в ноябре–декабре 2001 г., поправлено в апреле 2002 г.
Не зачитано
О художественном смысле стихотворения Пушкина «Я вас любил…»
Относительно этого стихотворения я могу считать себя получившим три вызова. Один — очень давно. Начетчик, мол, я, догматик и схематизатор, раз пытаюсь любое произведение искусства подвести под формально одно и то же явление: противочувствия и катарсис по Выготскому. «Я вас любил…», мол, явно не подчиняется никаким поэтическим законам — простая прозаическая речь, казалось бы, а тем не менее — поэзия. Наверно мой оппонент читал «Иностранную литературу» тех лет (как это теперь мне стало ясно). А там цитировался знаменитый в начале ХХ века исследователь, Овсянико — Куликовский, демонстрировавший свою аналитическую немощь:
<<Законченный лиризм настроения и выражения в этих чудных стихах не подлежит сомнению и воспринимается нами сразу, без всяких усилий… Но где же здесь образы? Их совсем нет…>> [4, 221]
А Шкловский через 60 лет в журнале его подкалывал:
<<…анализ не шел. Он заключался в вычеркивании старых определений, а не в попытках понять, что именно «воспринимается нами сразу»>> [4, 221].
Другой вызов мне относительно этого стихотворения был общего характера: «Вы что: считаете себя понявшим все в Пушкине?!» — «Я вас любил…» давно сидело во мне занозой, и я не мог о нем не вспомнить. Да и вообще Пушкина не исчерпать. А в то же время я таки спровоцировал ехидный вопрос, бегло, но не общо, коснувшись траектории изменения идеалов Пушкина, траектории, простершейся вдоль всей его жизни. Всей. Траектория же — это так определенно и уже`, — если меня послушать, — готово. Ищи на временно`й оси место, соответствующее дате создания произведения; восстанавливай от этой точки перпендикуляр; и на месте пересечения перпендикуляра с Синусоидой идеалов получай готовый ответ: что тогда хотел выразить Пушкин, когда брался за перо и писал не письма.
Третий вызов я прочел в недавно читанной старой книге Н. А. Рудякова «Стилистический анализ художественного произведения» 1977 года издания. Автор в ней дал конкретный метод открытия художественного смысла литературных произведений вообще, и одним из примеров было «Я вас любил…», единственный в его книге пример из Пушкина.
Призна`юсь. Увидев с самого начала этой работы, что Рудяков не последователь Выготского, я сразу полистал книгу: не брался ли он интерпретировать Пушкина. Пушкина я особенно хорошо знаю, и есть шанс легко Рудякова разбить (а как же иначе, раз не пользует он Выготского). Разбить и лишний раз убедиться, что с Пушкиным у меня все получается (синтез получается): достаточно только найти того аналитика, кто показал бы мне элементы (я сам чаще всего элементы выявить не могу). Подскажут мне элементы — получится синтез.
Ну, а не получится — я никому не скажу.
Перед цитированием Рудякова об этом шедевре Пушкина я объясню его терминологию.
Соотносительная единица — это та часть текста, которая как бы повторяется в произведении.
Экспозиция — это часть произведения, содержащая обычно понимаемую соотносительную единицу. Их, единиц, может быть тут и много.
Семантическая трансформация — то, что происходит с семантической единицей под оригинальнейшим влиянием автора в другой части произведения, не в экспозиции. То, ради чего произведение и создано. Его идея.