О сколько счастья, сколько муки… (Погадай на дальнюю дорогу, Сердце дикарки)
Шрифт:
Когда в Смоленске у Ильи появилась другая женщина, цыганки доложили Насте об этом сразу же. Всю зиму она втихую плакала, ничего не говоря мужу. Пользы в таких разговорах Настя не видела никакой, да и Илья, едва узнав, что жена в тяжести, теперь все вечера и ночи проводил дома. И, может, все бы так и сошло на нет само собой, если бы ранним весенним утром к их дому не подбросили корзинку с Дашкой, которой тогда был месяц от роду.
Настя закончила расчесывать волосы, уложила их в низкий узел, вогнала на место последние шпильки. Подумала о том, что бог все-таки сделал все правильно той весной. Тогда, глядя на пищащий комочек в корзине
Зато теперь у нее есть Дашка, доченька, красавица, огонечек-радость, единственная девочка на всю ораву мальчишек. И кто вспомнит теперь, что Настя ей не кровная мать? Не велик труд родить... А вот нянчиться с дитенком, да ночей не спать, кормить, пеленки менять-стирать, качать и баюкать, ставить на ножки, шить первые платьица, мастерить из тряпок кукол и плакать от радости, слушая пение трехлетней дочери... А скоро еще, бог даст, нужно будет выдавать ее замуж. Не сглазить бы только.
– Девочка... Где ты?
Настя, вздрогнув, обернулась. Илья вздохнул во сне и снова позвал:
– Девочка...
Настя села на постель, тронула мужа за плечо. Он, мотнув головой, открыл глаза. Сонно сказал:
– Господи... Настька?
– Приехали – распрягай... А ты кого звал?
– Как кого? Тебя...
Она насмешливо подняла брови. Илья улыбнулся в ответ, и по этой улыбке Настя поняла, что он врет.
ГЛАВА 7
– Эй, стой! Говорят тебе, останови!
Извозчик, выругавшись, натянул поводья, и бурая клячонка с вытертой на боках шерстью, фыркнув, остановилась посреди Воздвиженки.
– Чего «стой», барыня? Уговор был – к «Яру»...
– Передумала. – Данка на всякий случай еще раз встряхнула мелочь на ладони, но полтинника не было, хоть убей. Не было! А утром был! Куда, проклятый, делся? Вот и съездила, дура, к «Яру». Вот и посмотрела – там Казимир или нет. А может, и слава богу. Все плакать меньше...
– Вот, получи.
– Э-э... – Извозчик сморщился, как от зубной боли, глядя на Данкины копейки. – Добавить бы надо, барыня! С самой Крестовской конягу мучу...
– Бога побойся! – вскипела Данка, выпрыгивая из пролетки. – И так мотал-кружил по всей Москве, как лешак! Давай, проваливай, изумрудный, не то гляну на лошадей – к воскресенью подохнут!
Извозчик оторопело взглянул в сердитое смуглое лицо «барыни» с острым подбородком и раскосыми «ведьмиными» глазами. Почесал затылок под картузом.
– Вот те на – цыганка! А с виду – благородная...
Но этих слов Данка уже не услышала, споро идя вниз по Воздвиженке. Было поздно, с темнеющего неба накрапывал дождь, из керосиновой лавки со скособочившейся вывеской «Карасин Петра Луканова и лампы чистим» доносилась чья-то пьяная брань. Когда Данка проходила мимо, дверь лавки распахнулась, и прямо под ноги цыганки тенью метнулась кошка. Данка не остановилась, зло сплюнув на ходу:
– Тьфу, нечистая... Без тебя все кверху дном!
На углу она увидела Кузьму,
– Ваше благородие, не трогай, а? Он – смирный, не буянит, беспорядков никаких не сделает. Возьми вот, пожалуй...
– Спасибо вашей милости, – прогудел околоточный, пряча монету, а Данка с досадой подумала, что незачем было так разоряться. Гривенник туда, гривенник сюда – и Мишенька без ботинок останется, а Наташенька – без пальто. Данка не видела, заметил ли Кузьма ее действия, и не стала оглядываться.
Входя в калитку, Данка привычно подняла глаза на дом. Вот уже около месяца, возвращаясь сюда, она видела лишь огонек в детской да горящую лампу на кухне, у прислуги. Но сердце вдруг подпрыгнуло и заколотилось, как зажатый в кулаке птенец: в зале горел яркий свет, и на фоне окна четко вырисовывался мужской силуэт.
– Казимир, дэвлалэ... – пробормотала она. И кинулась к дому, не разбирая дороги. Черная мантилья упала с ее плеч в лужу у калитки, но Данка не вернулась за ней.
В сенях ее встретила горничная со свечой.
– Маша, Казимир Збигневич пришел? – задыхаясь, спросила Данка.
– Как же, пришли-с. Дожидаются. Где это вы мантилью утратили?
Не отвечая, Данка взяла у нее свечу и поднесла к своему лицу:
– Маша, я... я... Как я?
– Уставшие малость. – Молоденькая горничная добросовестно вгляделась в лицо барыни. – А так оченно даже завлекательно. Волосы приберите наверх, растрепали, по лужам скакавши...
В словах горничной явно слышалось осуждение, но Данка лишь слабо улыбнулась.
– Нет... Казимир любит так. – Она даже вытащила из волос уцелевшие шпильки, и на спину и плечи упала тяжелая масса вьющихся волос. На ходу встряхивая их, Данка пошла к светящейся двери в залу. Горничная, вздохнув, вернулась на кухню.
Навроцкий ждал, сидя на диване у окна, и стряхивал пепел с папиросы в цветочный горшок. Данка не любила табачного дыма в комнатах, но ничего не стала говорить. Войдя, она остановилась в дверях в эффектной позе танцовщицы, опустив руки на бедра. Навроцкий обернулся, кивнул с улыбкой, но не встал ей навстречу. Свет лампы падал на его лицо, Данка сразу увидела, что Казимир чем-то озабочен, и ей тут же расхотелось с визгом прыгать ему на шею.
– Здравствуй... – Она даже постаралась скрыть дрожавшую в голосе радость. – Здравствуй, пан мой прекрасный. Изволил пожаловать наконец? Где был-пропадал? Месяц не являлся!
– Дела... – Он снова затянулся папиросой. – Ну... Как ты? Как дети?
– Слава богу, все хорошо, – торопливо сказала Данка. – Мишенька опять свою лошадку сломал... уже третью. Такой непослушный! И еще просит, чтобы его на настоящую скорее посадили. Замечательный цыган будет! – Она осеклась, испугавшись, что Казимир обидится, услышав, как его сына называют цыганом. Но тот рассеянно молчал, и Данка вдруг поняла, что он ее не слушает. Тут же она заметила, что Навроцкий не снял уличных туфель и костюма. На паркет с обуви Казимира уже натекла изрядная лужа.