О сколько счастья, сколько муки… (Погадай на дальнюю дорогу, Сердце дикарки)

Туманова Анастасия

После купца возвращаться в хор Данка не решилась и пошла в Петровский парк – в «Яр». В самом известном «цыганском» ресторане Москвы доходы у хоровых цыган оказались большие, а Данка, хорошо помнившая, что такое днями сидеть без хлеба, была просто помешана на деньгах. Она все время боялась, что останется без копейки, постоянно искала новых способов заработка и даже, став уже примадонной, к смеху всего хора, умудрялась гадать соседкам, складывая в чулок полученные гроши. Между делом она снова вышла замуж – за Федьку, «яровского» баритона. Дальше были князья, графы, богатые купцы... В хор Данка отдавала большие деньги, и ее не трогали, хотя завидовали страшно.

Молчал даже Федька, которому Данка подарила две тысячи – чтоб отстал. Парень, правда, дураком не оказался и запросил больше. Пришлось накинуть тысячу и опять связывать узлы – теперь уже чтобы съехать в собственный дом. Особняк на Воздвиженке ей купил граф Суровцев и, когда любовница покинула его ради купца Курицына, обратно помещение не потребовал – к великому облегчению Данки. За это она принимала графа еще несколько раз, когда Курицын пропадал в своем клубе на Дмитровке. Наконец они оба надоели ей, на горизонте появился какой-то иностранец, трудную фамилию которого она уже успела забыть, а потом...

Данка сощурила глаза, отгоняя подступившие слезы. За окном было темно хоть глаз выколи, но ей снова и снова чудились цветные огоньки, которые она видела в ту ночь из тройки, уносившей ее с Казимиром неведомо куда. Он появился в «Яре» холодным зимним вечером, и Данка сразу же узнала его, хотя они не встречались почти десять лет. И, не закончив романса, вышла к нему из хора. Казимир поймал ее в соболью шубу, вынес на руках из ресторана и усадил в тройку, и хоть бы что-то они сказали тогда друг другу… Ни слова. Только дробь лошадиных копыт по мерзлой земле, холодная медвежья шкура, покрывающая полость повозки, иней на воротнике, блеск перстней, теплые губы Казимира и эти цветные огоньки вдали... За то, чтобы вернуть ту ночь, Данка отдала бы полжизни, но кому было знать, как не ей, – ничего на свете не возвращается и не повторяется.

Данка отошла от окна. С ужасом посмотрела на пустую кровать, сбившиеся простыни и одеяло, понимая, что стоит ей закрыть глаза, как сон вернется снова. Вздохнув, она решительно шагнула к столику, зажгла свечу и, держа ее в руке, выбежала из комнаты.

В детской мигал оплывший огарок. В углу дремала нянька. Опасливо косясь на нее и загораживая ладонью пламя своей свечи, Данка прокралась к кроваткам.

Пятилетний Миша сбросил с себя во сне одеяло, свесил вниз руку. Из уголка его рта тянулась ниточка слюны. Данка вытерла ее, нагнулась за упавшим на пол одеяльцем, но едва она начала укрывать сына, Мишенька проснулся и сел в кроватке. Потер глазки, сонно улыбнулся:

– Ма-а-ама...

– Ч-ш-ш... – Данка прижала палец к губам и поманила сына пальцем. Тот заговорщически закивал, спустил босые ножки на пол, схватил мать за руку. В это время заворочалось одеяльце на соседней кроватке, послышалось хныканье. Данка на цыпочках подошла к дочке, взяла ее вместе с одеялом и подушкой на руки и быстро, тихо зашагала вон из детской. Мишенька, стараясь не шлепать ногами по полу, побежал за ней.

У себя в комнате Данка устроила снова уснувшую Наташу в углу своей кровати, легла рядом, и тут же под руку ей юркнул сын.

– Как в таборе? – счастливо спросил он, прижимаясь теплой со сна щекой к ладони матери.

– Да, маленький, – Данка старалась, чтобы голос ее не дрожал, – как в таборе. На одну перину ляжем, другой укроемся – и никакой мороз нам не страшен.

– А когда мы поедем в табор?

– Вот подрастешь – и поедем. Будешь цыган, будешь большой кофарь, лошадей продавать станешь...

– Я не хочу продава-ать... –

Мишенька уже засыпал. – Мне жалко продавать. Только покупать...

– Конечно, сладкий. Конечно, золотенький. Закрывай глазки.

Через несколько минут мать и дети спали. Лунное пятно переползло со стены на пол, свеча погасла. Встревоженная нянька заглянула в комнату, увидев три бугорка на кровати, сердито буркнула:

– Тьфу, цыганская душа... Опять дитев к себе затащила. Ничем не переталдычишь! – Она перекрестила двери спальни и, шаркая ногами, поплелась досыпать.

ГЛАВА 8

На Калитниковском кладбище солнце пестрило пятнами траву под вековыми деревьями. Самое захолустное из московских кладбищ было почти безлюдным – лишь у алтарной стены церкви копошилось несколько старух да возле могилы архитектора Богомолова стояла на коленях молодая женщина в накинутой на голову мантилье. Задворки же вовсе оказались пустынны. Знатных надгробий здесь почти не было. На бедных памятниках стояли фамилии живших в Рогожской слободе мелких купцов да фабричных.

С зарастающего пруда тянуло свежестью, в подернутой ряской зеленой воде играли солнечные лучи. После ночной грозы ушла выматывающая душу духота, и воздух был теплым, свежим, насквозь прогретым июньскими лучами. По небу медленно плыли кучевые облака. Чуть слышно шелестела умытая листва, подрагивали листья лопухов, толстый шмель сердито гудел в розовом цветке шиповника. Со стороны церквушки доносился слабый звон. Из недалекого оврага, разделяющего кладбище пополам, слышалось блеянье слободских коз.

Илья сидел на упавшей каменной плите с полустертым староверческим крестом, вертел во рту соломинку и смотрел, как пляшет Маргитка. Ее туфли валялись тут же, на примятой траве, а сама она кружилась, подпевая себе, вскидывала руки, поводила плечами, ставила «ножку в ножку» и, улыбаясь, била босыми пятками тропаки. Вьющиеся пряди волос, которые Илья полчаса назад распустил ей, покрывали всю тонкую, точеную фигурку, от движений быстрых ног волновался малиновый подол платья. Танцуя, Маргитка то и дело оборачивалась через плечо, чтобы увидеть – смотрит ли? – и, поймав взгляд Ильи, улыбалась во весь рот. В зеленых глазах билось солнце. Закончив пляску, Маргитка шутливо поклонилась и, обмахиваясь платком, села на плиту рядом с Ильей.

– Понравилось?

– Лучше тебя плясуний не видел.

Она счастливо рассмеялась, прижавшись к нему. Солнечный луч запрыгал по ее лицу. Илья потянулся к ней. Маргитка, не открывая глаз, подалась навстречу, сама поцеловала его раз, другой, третий. Илья погладил ее волосы, украдкой вздохнул, и Маргитка тут же открыла глаза.

– Что ты? Что не так?

– Все хорошо, – отговорился он.

Что толку ей объяснять? Самому думать нужно было, старому черту, а теперь чего ж... Ну кто бы мог представить, что он, Илья Смоляко, вляпается в такое дело на старости лет? Расскажи кому в таборе – не поверят.

– Илья...

– Что?

– Люблю я тебя.

– Я знаю, чяери. – Он не открывал глаз, чувствуя себя неловко.

– Ничего ты не знаешь! – Маргитка отстранилась от него. – И не понимаешь ничего! Я теперь, наверное, не скоро сюда опять приду. Это ты целый день шляешься, где хочешь, а меня кто пустит? Сегодня вот удрала, а потом? Хоть ложись да помирай совсем.

– А к Сеньке Паровозу на Сухаревку кто бегал?

– И не надоело вспоминать? – кисло сморщилась Маргитка. – Надо же было от него, шаромыжника, отвязываться как-то.