О смелых и умелых (Избранное)
Шрифт:
– Дядя Савоськин! Выручил! Благодетель ты наш!
– крестясь на бороду могучего старика, из-за печки вылез сторож, сжимая в левой руке ствол берданки.
– Так это ты, Егор, так громко бухал?
– осклабился кучер.
– А как же, я справно оборону держал. Из доверенного мне пролетарской властью оружия отражал налет...
– Он! Он герой! Ох, палил, дуй его горой!
– наперебой закричали поднявшиеся с полу мужики, образуя необыкновенный хор.
Из толпы вдруг выделился старичок, шуба на нем дымилась, облитая
– А то ведь беда. Сидим, заправили в самовар спиртик. Горяченьким его пьем... Песни поем, горя не знаем. А они, видать, проведали, что начальством выдан нам полный расчет, ввиду окончания сплотки плотов. И у нас, значит, в кошелях и мануфактурка и прочее... Подкрались, вихорные, отворили дверь да как гаркнут: "Сдавайтесь, мы бандиты..." Баба моя, как несла щи из печки, так и застыла столбом, а этот вот на нее тигром! указал сторож на Ваню.
– Ой, свяжите его, миленькие!
– взвизгнула рябая.
– Ишь, леший, давно в лесу женского обличья не видал, опять на меня глазищи пялит!
Да, на нее смотрел Ваня, а видел другую. Видел ту, что танцует сейчас мазурку с чуждым элементом и смеется над комсомольцами, воображая, что получилось из-за ее капризной проделки.
– Нужна ты ему была, - засмеялся в бороду Савоськин, - кабы вы огонь не увернули. Всему вина - темнота!
– А не приверни я огонь, так тут бы нам всем и конец, - проверещал старичок.
– Нет, браток, мы хотя и темнота, а насчет бандитизма этого просвещены. Прием знаем. Как только какая стрельба-заварушка, нам, мирным мужикам, роля одна - гаси огонь, ложись на пол. Авось пронесет!
– Пронесло!
– крикнул сторож, завидев простреленный самовар.
– Одному пузану досталось!
– Ай, батюшки, питье-то наше течет!
– Бойкий старичок, закрыв две дырки ладонью, приник к третьей губами.
И тут раздался смех. И долго не умолкал. И не то что мужики-плотовщики, а лошади у коновязи и те ржали.
Немало подивились этому происшествию и ребята-комсомольцы, подоспевшие из сельских ячеек и с лесозавода.
– Ну случай! Вот потеха!
– хлопал себя по ляжкам сторож.
– Не узнай я по голосу дядю Савоськина, мы бы, наверное, до света друг в дружку палили!
– Мы вас за бандитов приняли!
– А мы вас.
– Эх, братцы, - сказал красноармеец, - вот так-то нас провокация и путает, как бес православных. Антанта нам гадит... Точно. Уж я-то проделки мировой буржуазии знаю!
– Это вестимо, - подтвердил бойкий старичок, облизывая обожженные спиртом губы, - как же им нас не стравливать, - была вот эта богатства, лес весь этот, и плотбище, и завод лесопильный катыховский, а теперь обчий, значит. Вот я этот лес сплотил, на завод доставил, а приеду, мне с завода тесу на крышу, пож-жалте! Мы, значит, вам, вы, значит, рабочие, нам. А Катыхову чего? Фига... Так что, ребята, вставляй побитые окошки... Латай самовар! А серчать
– Чего там, давай за один стол. У нас тут кой-чего в кошелях еще осталось!
Но мы за восстановленный стол не сели - торопились обратно. К последнему вальсу. Только попросили у сторожа пару тулупов из казенного имущества. Накрылись ими, а то сильно прозябли, и всю дорогу шептались и фыркали.
Как вспомним какую-нибудь подробность нашего побоища с плотовщиками, так уткнемся в шерсть тулупа и фыркаем. Громко смеяться не могли, не хотелось обижать Ваню, попавшего впросак.
Сдавалось нам, что всю эту чепуху подстроили интеллигентные девчонки, отослав нас подальше, чтобы всласть натанцеваться. А кроме того, желали осмеять комсомольцев, гордившихся боями-походами против бандитов.
Главный герой происшествия сидел молча, привалившись к могучей спине Савоськина, и всю дорогу о чем-то думал, ни с кем не делясь.
Ехали мы теперь торной дорогой, проложенной от плотбища к лесозаводу. Застоявшиеся кони бежали резво. Вскоре показались трубы, цеха лесопилки, а за ними и огни города. "Ого, мы, кажется, к последнему вальсу поспеем". Я толкнул в бок красноармейца. Ваня встрепенулся, завидев завод, тихо, мирно стоявший на месте.
Значит, ничего-то с ним не случилось, пока мы на часок-другой сняли охрану.
И вдруг на повороте, где нам с заводскими ребятами нужно прощаться, новое происшествие. Девчонка. В мамкиной теплой шали и босая.
– Дяденьки!
– закричала она, стуча озябшими ногами.
– Дяденьки миленькие, мамоньку убивают...
– Стоп!
– осадил Савоськин коней.
– Да ведь это директорской стряпухи сиротка!
Подхватив девчонку, он развернул весь наш обоз к директорскому особняку.
Заезжаем во двор - тихо, пусто, ворота открыты, как, при покойнике. И сени не заперты...
Выскочили мы из саней, не сговариваясь, и сразу в дом. Видим, двери в комнаты приоткрыты.
– Эй, хозяева!
– крикнул Ваня, не решаясь войти без стука.
Молчание. И вдруг кто-то застонал.
– Стой, не напороться бы на засаду!
– сказал красноармеец и засветил свой фонарик.
Мы попятились: к нам ползла охотничья собака, волоча перебитые ноги. На глазах ее были слезы.
Сердце у нас заныло, почуяв беду. Раскрыв пошире дверь дулом маузера, Ваня скомандовал:
– За мной!
Свет фонарика выхватывал страшные картины. Инженер со связанными руками стоял на коленях. Рядом ломик-фомка весь в крови. Дочка в крови с размозженной головой и рядом - утюг. Жена его на полу в одной рубашке, с подсвечником в руке. Серьги блеснули в ушах. Перстни на пальцах.
Старушка кухарка была убита на кухне тяжелым колуном.
Мы обходили дом тихо, безмолвно. Собака ползала за нами, скуля.
– Да пристрелите вы ее, мочи нет!
– попросил Ваня, прижимая к груди маузер. Лицо его исказилось нестерпимой болью.