О Сталине и сталинизме
Шрифт:
Не вызывали протеста Крыленко и противоречащий Конституции Закон от 1 декабря 1934 года, и все репрессии в 1935, 1936 и 1937 годах. В 1938 году клеветнически обвиненный во вредительской деятельности, Крыленко был арестован и вскоре расстрелян также безо всякого законного судебного разбирательства.
Первый секретарь Северо-Кавказского крайкома партии Б. П. Шеболдаев в начале 30-х годов активно защищал политику массовых репрессий на Кубани. В ноябре 1932 года в Ростове-на-Дону он говорил: «Мы прямо опубликовали, что будем выселять в северные края злостных саботажников, кулацких подпевал, не желающих сеять. Разве мы не выселяли с той же самой Кубани кулацкие контрреволюционные элементы в прежние годы? Выселяли, и в достаточном количестве. И сейчас, когда эти остатки кулачества пытаются организовать саботаж, выступают против требования Советской власти, правильнее отдать плодородную кубанскую землю колхозникам, живущим в малоземелье на плохих землях в других краях… А не желающих работать, поганящих нашу землю вышлем в другие места. Это справедливо. Нам могут сказать:
А всего через пять лет Сталин нашел, что и весь Северо-Кавказский обком партии не может служить надежной опорой Советской власти. Шеболдаев был арестован и расстрелян.
В 1936 году секретарь Гомельского обкома партии М. О. Стакун, выступая на активе, критиковал органы НКВД за «либерализм» и требовал арестовать старуху, которая ругала Советскую власть за недостаток хлеба. А через год переставшие «либеральничать» органы НКВД арестовали самого Стакуна.
Литератор Л. Л. Авербах, будучи генеральным секретарем РАППа, долгое время травил всех «непролетарских писателей». Еще в 1929 году он обрушился со злобной критикой на Андрея Платонова. В журнале «На литературном посту» Авербах писал: «К нам приходят с проповедью гуманизма, как будто есть на свете что-либо более человечное, чем классовая ненависть пролетариата». А в 1938 году Авербах был расстрелян как ненавистный пролетариату «враг народа».
Первый секретарь ЦК КП Белоруссии В. Ф. Шарангович руководил в 1936–1937 годах разгромом партийных кадров в республике. После его требования снять Председателя ЦИК Белоруссии А. Г. Червякова тот покончил самоубийством. Узнав об этом, Шарангович на съезде партии в Минске сказал: «Собаке собачья смерть». А через год Шаранговича расстреляли. Он был одним из подсудимых на процессе Бухарина — Рыкова, и Прокурор СССР А. Я. Вышинский, требуя высшей меры наказания также и для Шаранговича, заявил: «Изменников и шпионов, продававших врагу нашу Родину, надо расстрелять, как поганых псов!»
Некоторые старые большевики в своих мемуарах утверждают, что все плохое началось именно в 1937 году. Я. И. Дробинский думает иначе: «Это готовилось исподволь, и даже не исподволь, а на глазах. Постепенно, медленно, но систематически малыми дозами вливался этот яд бесчестия и готовились кадры для этой операции. Он накапливался в организме, и когда защитные силы ослабели, захватил весь организм. Это готовилось тогда, когда ломали семьи мужиков, разрушая насиженные гнезда мужика, загоняя его на край света в лагеря, наклеивая ему ярлык подкулачника за то, что он осмелился сказать, что неправильно раскулачили его друга-середняка — трудового человека! Это накапливалось тогда, когда заставляли мужика сдавать лен, заведомо зная, что не уродил он, когда давались директивы ломать саботаж, судить саботажников, опять-таки зная, что нет саботажа и саботажников, потому что льна нет, не уродило. Когда судили этих «саботажников», забирали последнюю коровенку, то ведь прокурор знал, что никакого саботажа нет, но давал санкцию на арест. Знали и судьи, что мужик честен, но они судили его. А сейчас тот же прокурор дает санкцию на твой арест, и те же судьи судят. Принцип не изменился. Ведь тогда и были подготовлены кадры для этих дел, кадры людей, для которых неважно, виновен ли ты в чем, а важно, что есть директива считать тебя виновным».
Недостойные средства, применяемые большевиками для достижения якобы революционных целей, — одна из излюбленных тем западной политической литературы. Один из героев романа А. Кестлера «Слепящая тьма», следователь Иванов, пытаясь убедить себя и других в оправданности жестоких репрессий 1937 года, говорит подсудимому Рубашову: «Твой Раскольников — дурак и преступник, но вовсе не потому, что убил старуху, а потому, что он совершил убийство только ради своей личной пользы. Закон «цель оправдывает средства» есть и останется во веки веков единственным законом политической этики; все остальное — дилетантская болтовня. Если бы твой малахольный Раскольников прикончил старуху по приказу Партии — для создания фонда помощи забастовщикам или для поддержки нелегальной прессы, — логическое уравнение было бы решено… На свете существуют две морали, и они диаметрально противоположны друг другу. Христианская, или гуманистическая, мораль объявляет каждую личность священной и утверждает, что законы арифметических действий никак нельзя применять к человеческим жизням. Революционная мораль однозначно доказывает, что общественная польза — коллективная цель — полностью оправдывает любые средства и не только допускает, но решительно требует, чтобы каждая отдельно взятая личность безоговорочно подчинилась всему обществу, а это значит, что, если понадобится, ее без колебаний принесут в жертву или даже сделают подопытным кроликом».
Этика Иванова не имеет ничего общего с социалистической этикой, однако она вполне устраивала всех сталинистов. Справедливо писал Ю. Карякин: «Марксисты признают классовое насилие, но лишь в одном случае: пока есть насильники, оно должно применяться по отношению к ним и только к ним. И это гуманно, ибо это означает освобождение подавляющего большинства от гнета ничтожного меньшинства. Без борьбы
Революция средства может выбирать из очень широкого арсенала в зависимости от конкретной обстановки. В жизни нашей страны и в развитии революции были трудные ситуации, когда ради спасения Советского государства приходилось применять очень жесткие средства, немыслимые в условиях мирного времени или даже обычной войны. Но не отказываясь заранее от тех или иных средств борьбы, мы не можем и объявлять заранее их все допустимыми. Революционная партия должна в каждой конкретной обстановке (ситуации) анализировать» какие средства при минимуме издержек приведут наилучшим (и не обязательно кратчайшим) путем к цели. На основании такого же анализа следует определить, какие средства не могут быть применены в той или иной ситуации, и какие не могут применяться ни в какой ситуации. Революционер, который вообще не считает нужным стеснять себя в средствах, может добиться, временного или личного успеха. Но рано или поздно он потерпит крах как революционный деятель. Недостойные средства отталкивают народные массы, а это, в свою очередь, мешает использовать и такие средства, которые усиливают революционный порыв народа. Революция не всегда может позволить себе рыцарское благородство в борьбе, тем более, что такое благородство почти нигде и никогда не проявляют ее противники. Однако недостойные и низкие средства, мстительность и неоправданная жестокость свидетельствуют только о слабости революционной партии. Движение той или иной страны к социализму должно воспитывать не циников и садистов, а честных, преданных народу, гуманных и правдивых людей.
Сталин не думал о будущем революции и социализма. Безраздельная личная власть была его главной целью, и для ее достижения годились любые средства, в том числе и самые бесчеловечные. Делу социализма это нанесло громадный урон.
9
Доверие большинства советских людей к Сталину и руководству партии ставило незаконно репрессируемых коммунистов в невероятно трудное положение. Ведь все считали их преступниками, и лишь родные и немногие друзья знали, что они невиновны. Еще более тяжелым для арестованных было то, что они не могли ничего понять. В сборнике воспоминаний о Михаиле Кольцове можно прочесть: «Что происходит, — повторял, бывало, Кольцов, шагая взад и вперед по кабинету. — Каким образом у нас вдруг оказалось столько врагов? Ведь это же люди, которых мы знали годами, с которыми мы жили рядом!.. И почему-то, едва попав за решетку, они мгновенно признаются в том, что они враги народа, шпионы, агенты иностранных разведок… В чем дело? Я чувствую, что схожу с ума. Ведь я по своему положению — член редколлегии «Правды», известный журналист, депутат — я должен, казалось бы, уметь объяснить другим смысл того, что происходит, причины такого количества разоблачений и арестов. А на самом деле я сам, как последний перепуганный обыватель, ничего не знаю, ничего не понимаю, растерян, сбит с толку, брожу впотьмах».
Большинство думало, что случившееся с ними — ошибка. «Я завтра вернусь домой», — сказал жене армейский комиссар Г. Осепян, когда ночью за ним пришли сотрудники НКВД. Такого же рода «конституционные иллюзии» испытывал и бывший председатель Госплана СССР В. И. Межлаук — незадолго до расстрела он написал в тюрьме статью «О плановой работе и мерах ее улучшения». Даже после пыток и истязаний многие продолжали верить, что, если не на следствии, то на суде все разъяснится.
Непонимание и одиночество порождали у тех, кто ожидал ареста или находился в заключении, растерянность, пассивность и даже покорность судьбе. Сталину удалось расправиться с миллионами людей именно потому» что они ни в чем не были виновны. Когда после расстрела Якира был вызван в Москву один из его заместителей, М. П. Амелин, он сказал своим близким: «Не знаю, вернусь ли я, но верьте, что никогда я не был врагом своей родной власти и своей страны».
Предчувствовал недоброе и командующий Белорусским военным округом И. П. Белов, когда его неожиданно вызвали в Москву. Выехавший вместе с ним Л. М. Сандалов рассказывал, что командарм все время думал о своем предшественнике И. П. Уборевиче, который так же внезапно был вызван в Москву… Тревога Белова не была напрасной. Как только поезд прибыл в Москву, его арестовали.
Были случаи, когда люди, мучительно и долго ожидавшие ареста, чувствовали облегчение, оказавшись в тюрьме. «Ну, товарищи, — сказал соседям по камере старый большевик Дворецкий, — сегодня я, наверное, высплюсь… Три месяца мучаюсь. Жду, когда придут за мной. Каждый день берут людей, а за мной не приходят. Наркомов всех взяли, а меня не берут. Просто душой измаялся. Не звонить же мне: почему, мол, не берете? И вот, слава богу!.. Сегодня звонок из НКВД. А я лежу уже год почти, ноги не действуют. Ну звонит какой-то начальник: «Не можете ли вы к нам подъехать на часок? Нужна, — мол, — ваша консультация», «Пожалуйста, — говорю, — моту, присылайте машину».