О трагическом чувстве жизни
Шрифт:
«Однако всем этим, - говорили мне не раз, - ты так или иначе добьешься только одного: подтолкнешь людей к самому безумному католицизму». И мне вменялось в вину, что я реакционер и даже иезуит. Допустим! Ну и что же?
Да, я знаю, это безумие - желать повернуть воды реки к ее истокам, конечно, тот, кто ищет лекарство от своих болезней в прошлом, - человек отсталый; но я знаю также и то, что всякий, кто сражается за какой-либо идеал, даже если он кажется идеалом прошлого, подталкивает мир к будущему, тогда как истинные реакционеры - это те, кто довольствуется настоящим. Всякая так называемая реставрация прошлого есть созидание будущего, и если это прошлое есть сон, нечто трудно постижимое..., то тем лучше. Ведь мы всегда идем в будущее; тот, кто идет, идет в будущее, даже если пускается в обратный путь. И кто знает, что лучше!...
Я чувствую, что во мне живет средневековая душа, и мне кажется, что душа моей родины средневековая;
И если одни вменяют мне в вину служение делу католической реакции, то, наверное, другие, официальные католики... Но эти последние в Испании едва ли на что-то обращают внимание и едва ли заняты чем-либо, кроме своих собственных распрей и споров. А кроме того, бедняги слишком благоразумны!
Но дело в том, что моя задача - я бы сказал, моя миссия - подорвать слепую веру и тех, и других, и третьих: уверенность, с которой отрицают, уверенность, с которой уклоняются от решения, уверенность в своей вере; я должен сражаться со всеми, кто покорно подчиняется, будь то католицизму, рационализму или агностицизму, моя миссия - оживить всех беспокойных и страстных.
А это осуществимо? Но разве у Дон Кихота была уверенность в том, что цель его непосредственно осуществится? Навряд ли, по крайней мере, он не стал снова, на всякий случай, вторично наносить удары мечом по своему шлему. И многочисленные эпизоды его истории свидетельствуют о том, что сиюминутное достижение цели, которая состояла в реставрации странствующего рыцарства, не было для него главным. И какое это имело значение, если сам он вел жизнь странствующего рыцаря и, как странствующий рыцарь, обретал бессмертие? Он должен был предвидеть и фактически предвидел другое, более высокое осуществление этой своей цели, которое состояло в том, что его идеал обретал действительность в жизни всех тех, кто с благоговением читал о его подвигах.
Дон Кихот выставил себя на посмешище, но разве можно себе представить смех более трагический, чем смех рефлексивный, когда кто-то смеется над самим собой, становится смешным в своих собственных глазах? Превратите свою собственную душу в поле брани, на котором сражается Дон Кихот; начните в душе своей бороться за спасение Средневековья от Ренессанса, за то, чтобы не потерять этого сокровища нашего детства; сотворите своего внутреннего Дон Кихота - а также и Санчо, тоже внутреннего и тоже по-своему героического, - вот тогда и говорите мне, что эта трагедия комическая.
«И что же оставил после себя Дон Кихот?» - спросите вы. А я вам отвечу, что он оставил самого себя и что человек, человек живой и вечный, стоит всех теорий и всех философий. Другие народы оставили после себя главным образом общественные институты, книги; а мы оставили после себя души. Святая Тереса стоит какого угодно института, какой угодно Критики чистого разума.
Дон Кихот превратился из безумца в здравомыслящего. Да, бедняга претерпел это превращение и умер. Но другой, реальный Дон Кихот, тот, что остался и живет среди нас, продолжая вдохновлять нас и заражать своею энергией, не превратился в здравомыслящего и по-прежнему побуждает нас найти в себе силы и выставить себя на посмешище, этот Дон Кихот не должен умереть. А тот, другой Дон Кихот, который превратился из безумца в здравомыслящего, мог это сделать по той причине, что был сумасшедшим, а ведь именно его безумие, а не смерть или стремление к самосохранению, было тем, что сделало его бессмертным, благодаря своему безумию заслужил он прощение за то, что имел грех родиться на свет. Felix culpa {283} . И выздоровление его тоже было не чем иным, как помешательством на чем- то другом. Смерть была его последним рыцарским подвигом; расставаясь с жизнью, он взял силою Царство небесное, которое силою берется.
283
Felix culpa!– Счастливая вина! (лат.).
Этот Дон Кихот умер и сошел в ад, он вошел в него с копьем и щитом, освободил всех узников его, подобно тому как когда-то освободил каторжников {284} , запер его врата, стер с них ту надпись, которую видел там Данте, и написал другую, которая гласит: «Да здравствует надежда!», и конвоируя освобожденных, которые над ним смеялись, он вознесся на небеса. И Бог отечески посмеялся над ним, и сей божественный
А другой Дон Кихот остался здесь, среди нас, сражаясь в припадке отчаяния. Разве не отчаяние является истоком его борьбы? Почему среди слов, которые английский позаимствовал из нашего языка, таких, как сиеста, камарилья, герилья и др., фигурирует слово десперадо, то есть desesperado, отчаявшийся? Разве этот внутренний Кихот, который говорит тебе: «Признай комичность своей собственной трагедии», не является отчаявшимся человеком? Вот именно отчаявшимся, desesperado, и такими же отчаявшимися людьми были Писарро {285} и Аойола. Но «отчаяние - господин невозможного», - наставляет нас Саласар и Торрес {286} (Выбрать врага, акт I), именно из отчаяния, и только из него, рождается героическая надежда, абсурдная надежда, безумная надежда. Следовало бы сказать не credo, a spero quia absurdum {287} .
284
Подобно тому, как освободил каторжников...
– См.: Дон Кихот, часть 1, гл XXII.
285
Писарро Франциско - знаменитый испанский конкистадор, покоритель Перу.
286
Саласар и Торрес Августин (1642-1675) - мексиканский поэт, гонгорист.
287
Spero quia absurdum– надеюсь, ибо абсурдно (лат.), вместо верую (credo), ибо абсурдно.
И Дон Кихот, который был одинок, искал еще большего одиночества, искал уединения Бедной Стремнины {288} , чтобы там, оставшись наедине с собой, без свидетелей, отвести душу, предаваясь величайшим безумствам. Но он не был совершенно одинок, ибо его сопровождал Санчо - добрый, верный, простодушный Санчо. Если, как утверждают некоторые, Дон Кихот умер в Испании и оставил после себя Санчо, то мы спасены, ибо теперь уже Санчо, раз хозяин его умер, станет странствующим рыцарем. Или, во всяком случае, он ждет какого-нибудь нового безумного рыцаря, чтобы вновь последовать за ним.
288
Искал уединения Бедной Стремнины ...
– глава XXV «Дон Кихота» Сервантеса повествует о том, как Дон Кихот в подражание Амадису Галльскому, который, будучи отвергнут сеньорой Орианой, наложил на себя покаяние и удалился на Бедную Стремнину, уединился для покаяния у подножия горы в Сьерре Морене.
У Санчо тоже есть своя трагедия. Нам ничего не известно о смерти того, другого Санчо, который странствовал с тем Дон Кихотом, что умер, хотя кое-кто полагает, что он умер, окончательно свихнувшись, заказав копье и считая правдой все то, что хозяин его по ошибке проклял на смертном одре, на одре своего превращения из безумца в здравомыслящего. Но о смерти бакалавра Самсона Карраско, священника, цирюльника, герцогов и каноников нам тоже ничего не известно, вот с ними-то и призван сражаться героический Санчо.
Дон Кихот странствовал в одиночестве, один со своим Санчо, один со своим одиночеством. Не странствуем ли в одиночестве и мы, влюбленные в него, сочиняя себе какую-то кихотическую Испанию, которая существует только в нашем воображении?
Давайте еще раз зададим себе вопрос: что оставил после себя Культуре Дон Кихот? И я скажу в ответ: он оставил после себя кихотизм, а это совсем не мало! Он оставил нам целый метод, целую эпистемологию, целую эстетику, целую логику, целую этику, а главное целую религию, то есть целую экономику вечно- го и божественного, целую надежду на то, что с точки зрения разума является абсурдным.
За что сражался Дон Кихот? Он сражался за Дульсинею, за царство славы, за жизнь, за вечное продолжение жизни. Он сражался не за Исиду, которая есть вечная плоть; не за Беатриче, которая есть теология; не за Маргариту, которая есть народ; не за Елену, которая есть культура. Он вступил в бой за Дульсинею, и добился ее, ибо она и есть жизнь.
И величие его в том, что он был осмеян и побежден, ибо, будучи побежденным, он был победителем: он властвовал над миром, предоставляя ему смеяться над собой.