О волшебных историях
Шрифт:
Но когда сделано все, что может сделать исследователь, — когда собраны и сопоставлены сказания разных стран, когда объяснены те или иные элементы, постоянно встречающиеся в волшебных сказках (мачехи, заколдованные медведи и быки, ведьмы–людоед–ки, запретные имена и т.п.), объяснены как пережитки древних и весьма распространенных обычаев или представлений, которые некогда считались истинными, а не фантастическими, — остается еще вопрос, о котором слишком часто забывают: какое действие оказывают в настоящее время эти отголоски старины, сохранившиеся в сказках.
Прежде всего, в настоящее время они считаются древними, а древность привлекательна уже сама по себе. С детства со мною остались красота и ужас грим–мовского «Можжевельника» (Von dem Machandel–boom) с его изысканным и трагическим началом, отвратительным каннибальским варевом, ужасными костями, веселой и мстительной душой птички, которая вылетает из тумана, окутавшего дерево.
8
А не надо бы — или уж скрывать всю сказку, пока желудки у них не станут покрепче.
Если мы не только отметим, что в сказке сохранились древние элементы, но и попробуем понять, каким образом они сохранились, то нам, видимо, придется заключить, что это произошло или довольно часто происходило именно благодаря уже упомянутому литературно–художественному воздействию. Конечно же, первым его почувствовал не я и даже не братья Гримм. Ведь волшебная сказка — не месторождение полезных ископаемых, которые нельзя добыть без опытного геолога. Древние элементы из сказки можно вытравить или забыть, или пропустить, или заменить другими — что легче всего: все это становится очевидным при сравнении близких вариантов любой сказки. А вот элементы, которые в сказках остались неизменными, должно быть, по большей части сохранялись или вставлялись в новые варианты, потому что рассказчик инстинктивно или сознательно понимал их повествовательно–литературную ценность{2}. Даже там, где какой–то запрет в волшебной сказке вырос из реально существовавшего древнего табу, в более поздних вариантах он сохранился именно благодаря великой мифической загадке запрета. Ощущение этой загадочности, возможно, и впрямь было положено в основу некоторых табу. Ты не должен поступать так, ибо в несчастии будешь бесконечно сожалеть о содеянном. Такие запреты есть даже в самых невинных «детских сказках». Даже Кролик Питер лишился своего синего сюртучка и заболел, когда вошел в запретный сад. Запретная Дверь — это вечный запретный плод.
Теперь поговорим о детях и, таким образом, примемся за последний и самый важный из трех вопросов: каковы ценности (если они имеются) и функции волшебной сказки в наши дни? Считается, что дети — естественная или наиболее подходящая для нее аудитория. Описывая сказку, которую, по их мнению, могут с удовольствием почитать и взрослые, рецензенты часто позволяют себе шуточки вроде: «Это книжка для детей от шести до шестидесяти лет». Что–то мне не приходилось встречать рекламу новой модели автомобиля, которая начиналась бы словами: «Эта игрушка порадует ребят от семнадцати до семидесяти», хотя, по–моему, предложение вполне уместное. Так есть ли неразрывная связь между детьми и волшебными сказками? Стоит ли удивляться, если сказки читает взрослый? То есть именно читает их как сказки, а не изучает как раритеты. Собирать и изучать взрослым позволено все что угодно, вплоть до театральных программ и бумажных пакетов.
Большинство тех, кто еще сохранил достаточно здравого смысла, чтобы не считать волшебные сказки вредными, полагают, что существует естественная связь между сознанием ребенка и сказками, подобная потребности детского организма в молоке. По–моему, это ошибка. В лучшем случае она вызвана ложной чувствительностью, а потому и грешат ею чаще всего те, кто по разным личным причинам (например, по бездетности) считают детей особыми существами, чуть ли не особой расой, а не нормальными, хотя и незрелыми, членами как конкретной семьи, так и человечества в целом.
На самом же деле склонность связывать волшебные сказки с детьми — побочный продукт истории нашего быта. Современный литературный мир сослал сказки в детскую точно так же, как поцарапанную или старомодную мебель ставят в комнату для детских игр, потому что взрослым мебель эта не нужна и ее дальнейшая судьба их совершенно на заботит [9] . Дети об этом не просили. Дети в целом — впрочем, объединить их можно только по одному–единственному
9
Что касается сказок и прочей «детской литературы», то здесь действовал еще один фактор. Богатые семьи нанимали женщин для присмотра за детьми, и эти няньки порой бывали знакомы с грубоватыми народными сказками, которые «богатенькие» давно позабыли, и рассказывали их своим подопечным. Этот источник давно уже высох — по крайней мере, в Англии, — но когда–то он имел весьма большое значение. Но опять–таки нет никаких доказательств, что больше всего подходили для восприятия вымирающего «няниного фольклора» именно дети. Нянькам с тем же или еще большим успехом можно было поручить выбор картин и мебели,
Правда, в последнее время сказки обычно пишут или «пересказывают» для детей. Но то же с?мое можно сделать и с музыкой, стихами, романами, историей и научными трудами. Это весьма опасная процедура, даже когда она необходима. Собственно, от катастрофы спасает только то, что науки и искусства не полностью переправлены в детскую: до детской и до школы доходят только такие вкусы и взгляды, которые, по мнению взрослых (далеко не оправданному), «не принесут детям вреда». Впрочем, без надзора науки и искусства в детской сильно бы пострадали. Точно так же красивый стол, хорошая картина или тонкий прибор (например, микроскоп), оставленные надолго без присмотра в классе, будут неизбежно повреждены или сломаны. Волшебные сказки, изолированные от мира, отрезанные от настоящего взрослого искусства, в конце концов погибли бы, да и сейчас при таком к ним отношении они уже сильно повреждены.
Поэтому я считаю, что волшебные сказки невозможно оценить по–настоящему, учитывая прежде всего детский вкус. Вообще говоря, сборники волшебных сказок в нашем обществе по традиции отнесены в комнаты для игр. По своей природе они скорее родственны чердакам и кладовым. Их содержимое находится в беспорядке, многое серьезно подпорчено. В них перемешались разные времена, устремления и вкусы. Но иногда в этом хаосе можно раскопать вещь непрехо–15 Толкин дящих достоинств — старинное произведение искусства, и достаточно хорошо сохранившееся, которое только по недомыслию можно было куда–то засунуть.
Впрочем, «Книги сказок» Эндрью Лэнга не очень–то похожи на кладовые. Скорее они напоминают прилавки на благотворительной распродаже. Видно, что некий обладатель зоркого глаза в поисках ценностей прошелся с тряпкой по чердакам и подвалам. Сборники Лэнга в значительной степени — побочный продукт его «взрослых» исследований по мифологии и фольклору, однако они созданы и оформлены как книги для детей [10] . Некоторые причины того, почему Лэнг решил так поступить, явно заслуживают внимания.
10
Это дело рук Лэнга и его помощников. Большая часть сказок, входящих в сборники, в своем первозданном (или самом старом на сегодняшний день) виде вовсе не предназначена для детей.
Во вступлении к первому его сборнику говорится о «детях, которым и для которых рассказаны эти сказки». «Дети воплощают молодость человека, — утверждает Лэнг, — когда люди еще верны своей любви, вера их не притупилась, а жажда чуда не иссякла… „Это правда?“ — вот великий вопрос, который задают дети», — добавляет он.
Я подозреваю, что понятия «вера» и «жажда чуда» здесь рассматриваются как однозначные или очень близкие. На самом деле они резко отличаются друг от друга, хотя, надо сказать, развивающееся человеческое сознание не сразу и не прежде всего начало отделять жажду чуда от всеобъемлющей жажды знаний. Очевидно, что слово «вера» Лэнг употребляет в обычном смысле: вера в то, что вещь существует или событие может произойти в реальном (первичном) мире. Если это так, боюсь, что слова Лэнга, очищенные от сентиментального налета, означают лишь одно: тот, кто рассказывает детям истории о чудесах, сознательно или нет, но так или иначе спекулирует на их доверчивости, то есть недостатке опыта, из–за которого детям в определенных случаях трудно отличить реальные факты от вымысла. А ведь это отличие — основополагающее и для обычного человеческого восприятия, и для волшебной сказки.