О, юность моя!

Сельвинский Илья Львович

— Мама, ну что ты? Ну, как тебе не стыдно?

— А что тут стыдного? Сестра же получала за это деньги? Каждый труд должен быть оплачен.

— Труд, но не чувство, — сказал Елисей.

— Ах, уже есть и чувство? — засмеялась Вера Семе­новна.

С этого дня Елисей каждый вечер приходил в «Дюльбер», как на службу. Раз в два дня подымал он на руки Карсавину, Вера Семеновна меняла слежавшуюся про­стыню и исчезала, а Елисей сидел до тех пор, пока Алла Ярославна не засыпала. Тогда он выключал верхний свет и на цыпочках уходил.

Однажды Алла Ярославна спросила его:

—

Вы любите стихи?

— Не уверен в этом. Я их мало знаю.

— Жаль. А я люблю. Кстати, сейчас вся интеллигенция упивается стихотворением Александра Блока. Я его целиком не помню, но вот это:

Россия, нищая Россия, Мне избы серые твои, — Твои мне песни ветровые — Как слезы первые любви! Тебя жалеть и не умею, — И крест свой бережно несу... Какому хочешь чародею Отдай разбойную красу! Пускай заманит и обманет, — Не пропадешь, не сгинешь ты, И лишь забота затуманит Твои прекрасные черты...

Этого нельзя читать без слез. Нравится нам? — спросила она Леську.

— Нет.

— А ведь это, Леся, эпохальные стихи. Они отве­чают на самый жгучий вопрос времени. Они утешают нас в том страшном хаосе, который охватил Россию.

— Меня они не утешают. Я не хочу, чтобы любому чародею... Ни Колчаку, ни Деникину, ни Махно! Есть только один чародей на свете — Ленин.

— Почему вы так смело со мной говорите, Леся? Вы ведь совсем не знаете моих политических убеждений.

— Я вас люблю. Поэтому должен быть с вами откро­венен.

— Понимаю. — Она подумала и снова сказала: — Но ведь Ленин — опасный человек. Он так много требует от России.

— Не от России, а для России.

— Ну пускай для, но это так страшно!

— Что же страшного, если за ним идет вся Россия? Гораздо страшнее все эти Корниловы да Врангели, кото­рых Россия не хочет, но которые навязывают себя Рос­сии, чтобы все шло опять так же, как было тысячу лет. А что касается хаоса, то никакого хаоса нет. Есть очень определенное, очень четкое стремление миллионов рабо­чих и крестьян освободиться от власти помещиков и ка­питалистов. Конечно, нет сахара, поезда почти не идут. Но разве это хаос? Это бесхозяйственность. Вот придет настоящий хозяин — и все появится.

— О, вы прирожденный агитатор! Так и сыплете из брошюр.

— Не жалеете ли вы, что выпустили меня из ост­рога? — улыбаясь, спросил Леська.

Карсавина не ответила. Она вдруг смертельно поблед­нела и закусила губу.

— Что с вами, Алла Ярославна?

Она продолжала молчать, но, силясь сдержать стон, глубоко и прерывисто задышала.

— Вам больно? Да? Больно? Что я должен делать? Аллочка Ярославна?

Карсавина молчала. Лишь глаза стали наполняться слезами. Леська наклонился к ней и застонал, как от соб­ственной

боли.

— Аллочка Ярославна... Родная... Как мне помочь вам? Я не знаю... Ну, скажите: как? чем?

Вскоре больная затихла: она была в обмороке. Леська бросился к двери, поднял весь дом. Оказывается, есть шприц, есть пантопон, но никто не умеет сделать укола.

Леська побежал в больницу и привез фельдшерицу. Все это время Карсавина металась, не находя себе места.

* * *

Утром за кофе Леська спросил Леонида:

— Леонид! Ты умеешь делать уколы?

— Разумеется.

— Научи меня.

— Зачем?

— Понимаешь... У меня такая цыганская жизнь... Кем я только не был: и натурщиком, и гадальщиком, и борцом. Но это же все ерунда. Надо хоть что-нибудь уметь! А шприц — это всегда кусок хлеба.

— Гм... Пожалуй, ты прав.

— Научишь?

— Хорошо.

— Давай сейчас.

— Сию минуту?

— Ну да. Мало ли что может случиться? К чему от­кладывать?

И Леонид показал Леське, как делать укол почти без боли.

— Прежде всего, нажми кожу в одном месте, а коли в другом. Понимаешь? Все сознание больного устремляется к той точке, которую ты нажимаешь, а шприц кольнет в другой, и та не успела сигнализнуть о боли. Далее: никогда не коли медленно — всегда быстро, с раз­маху. Третье: вонзив иглу и выжимая жидкость под кожу, оттягивай потихоньку шприц к себе, чтобы струя не разрывала ткань, а имела какой-то порожний канальчик.

«Черт возьми! Старик знает свое дело!» — подумал Леська.

Но «старик» знал больше.

Одназды Леська увидел маляра, который красил две крайние кабинки масляными белилами.

— Что это? Зачем?

— Больничку себе устрою на одну койку, — засмеял­ся Леонид. — Вот эта кабинка будет операционной, а та палатой.

— На одного человека?

— А сколько мне нужно? Аборт я делаю в четыре минуты, а потом два часа пациентка отлеживается. Ну, конечно, в случае осложнения...

Леську передернуло.

— А ты разве имеешь право? Без диплома?

— По законам империи лечить имеет право любой человек. Лечат же знахари, бабки... Надо только, чтобы это проходило в стерильных условиях.

Вскоре на даче появилась Александра Федоровна со своим красным крестом: у нее были отпускные дни, и она могла работать «налево».

— Ну, как, Леся, наша больная? Вы по-прежнему но­сите ее на руках?

— Это какая еще больная? — спросил Леонид.

— А как же? Красавица Алла Ярославна. Если б вы ее хоть раз увидели, Леонид Александрович, непременно бы влюбились, гарантирую. Но она, бедняжка, больна. У нее нефрит, и довольно острый.

— Так во-от зачем тебе нужен шприц, — протянул Леонид.

Леська смутился и быстро вышел из комнаты, ничего не сказав.

В «Дюльбере» началась та же история, что и в тот ве­чер. Сначала все шло как будто не плохо, но вдруг снова появилась боль, и Карсавина заметалась головой по по­душке.

— Аллочка Ярославна! Я вам сейчас сделаю укол. Я уже научился. Пантопон у вас, кажется, двухпроцент­ный?

Карсавина испуганно взглянула на Леську:

— Что это вы вздумали? Ни за что!