О, юность моя!

Сельвинский Илья Львович

— Здравствуйте! — сказал Леська.

Женщина не ответила. Детишки в испуге спрятались за ее спиной и выглядывали оттуда со страхом и любо­пытством. Между тем морж наконец добрался до Леськи. Булькая и переливаясь, как испорченная шарманка, он подошел к Леське и схватил его за грудки.

— Я тебя сейчас со всех ступенек...

— Женщина! — сказал спокойно Леська. — Если этот человек порвет на мне рубаху, он потеряет место. Что это за адвентизм — избивать прихожан?

— Отпусти его, Пшенишный, — сказала женщина.

— Да откуда же я знаю, что он прихожанин? Я его никогда и в глаза

не видел.

— А может, он агитатор? — сказал мальчик.

Женщина восхищенно засмеялась:

— Умен, как поп Семен.

— Я из Евпатории. От Устина Яковлевича Комарова.

— Не знаю никакого Яковлевича. Да и почему это я должен верить? Чем докажешь?

— Чем? Ну, спою вам адвентистские песни.

— Пой!

Пшенишный присел на скамью и, подбоченясь, приго­товился слушать, точно профессор консерватории.

Леська откашлялся и не своим голосом запел псалом, который слышал от Устина Яковлевича:

Мы все войдем в отцовский дом И, может быть, уж вскоре. Как счастлив тот, кто в дом войдет! Рассейся, грех и горе!

— Ну, что? Теперь верите? А еще вот эту послушайте:

Осанна божью сыну, Ибо он так любит нас! Соблюдайте ж, как святыню, Свыше данный нам наказ.

— Что вы от нас хотите? — спросила женщина.

— Хотя бы переночевать. Вот тут. На скамейках.

— Но вам тут будет жестко.

— Мне везде жестко.

Эта грустная фраза окончательно покорила женщину.

— Ну, зачем ты упрямишься, Пшенишный? Пусть че­ловек переночует. Проповедник же, право, ничего худого не скажет.

Потом снова обратилась к Леське:

— У вас что, денег нет на гостиницу?

— В том-то и дело.

— А зачем тогда приехал? — хмуро спросил Пшенишный. — Чего тебе тут нужно, в Севастополе?

— Это вопрос особый. Об этом, если хотите, мы мо­жем с вами поговорить. Только не сейчас: сейчас я дол­жен идти по своим делам, а мешок оставлю здесь. Впро­чем, я еще не завтракал. Хотите вместе? Мои консервы — ваш чай.

— А что у тебя там торчит из мешка? Какая бутылка?

— Ах, это? — небрежно сказал Леська. — Это библей­ская водка.

— Водка?

— Ну да.

— А почему библейская?

— Так называется. Шестьдесят градусов, на зеленом перце.

— Настёнка! — заорал Пшенишный. — Накрывай на стол! Живо! Неужто шестьдесят?

— А мне от нее хотя десять! — попросил мальчик.

— Умен, как поп Семен, — снова засмеялась жен­щина и ласково потрепала сына за вихор.

Леська очутился за хозяйским самоваром. Он поста­вил на стол жестяную банку овощных консервов и стек­лянную с компотом ассорти, в котором среди зеленых слив, желтых груш и бледно-розовых яблок аппетитно посвечивали пунцовые вишни.

Двухлетняя Машенька соскользнула с колен матери и, приковыляв к Леське, повелительно пролепетала:

— На уюньки!

— Это значит — «на ручки», — перевела мать.

Леська взял

девочку «на уюньки» и умиленно вдох­нул но татарскому обычаю золотце нежных ее волоси­ков. Но колени у него были жестче материнских. Ма­шенька поерзала и решительно произнесла:

— Неудоба!

Она вернулась к матери:

— На уюньки.

Старшенький, Мишка, парень лет пяти, уже уписы­вал за обе щеки Леськины баклажаны. Машенька тут же потянула к себе его тарелку. Мишка заорал петушиным голосом. Произошла небольшая потасовка. Мама ото­брала у Мишки тарелку для Машеньки, а ему дала но­вую порцию. Мишка оказался в барыше, а Машенька, по­пробовав остроту баклажана, отодвинула тарелку как можно дальше:

— Неудоба!

Ей дали было компота, но она потребовала из него только вишен. Пришлось пойти и на это.

— Чем же вы, хозяин, занимаетесь, кроме того, что сторожите молельню от таких разбойников, как я? Ведь на эти деньги не проживешь.

— А я и не сторож. Это Настёнка — сторож, а я —ло­дочник.

— Я бы хотел... Не могли бы вы... Я бы, конечно, вам заплатил...

— Ага, ага...

— Не нужен ли кочегар на пароходе, который шел бы в Константинополь?

Хозяин смотрел на Леську расширенными глазами.

— Можно на турецкий транспорт, — быстро говорил Леська. — Но можно и на любой. Кочегары всегда нужны.

— Понятно, понятно...

— Значит, поговорите с кем надо?

— Мишка, спать! — приказал вдруг хозяин сыну.

— А где мои пятнадцать?

— Прошли твои пятнадцать.

— Не прошли, врешь.

— Мать! Уложи его.

— Мама, я люблю тебя, как поп Семен.

— Пойдем, Мишенька.

— Не буду я! Не хочу я!

— Спать!

— Мишенька, ну, миленький, ну, хороший, не упрямься.

— Каждый день одно и то же! — бушевал хозяин.— Спа-ать!

Мишку подхватили мамины руки. Он отчаянно бры­кался и орал:

— Я за-анят! Я за-анят!

Вскоре лодочник ушел в порт, а Елисей отправился в библиотеку.

Здесь, в читальном зале, он разложил перед собой альбом с видами Константинополя. При необычайном во­ображении Леськи ему было нетрудно войти в эти рас­крашенные фотографии и зажить там своей будничной жизнью.

Вот он идет по знаменитому мосту через пролив Зо­лотой Рог. Перед ним мечеть Айя-София с четырьмя ми­наретами. Дойдя до нее, он видит новую мечеть на пло­щади султана Ахмета — с шестью минаретами. Оттуда прошел на Университетскую площадь, на которой высит­ся мечеть еще с двумя минаретами. А эти площади, эти мечети, минареты, как воздухом, окружены морем цвета лазури. В Евпатории море гуще, а мечеть Джума-Джами не имеет ни одного минарета. Чего смотрят наши та­тары?

Но вот и знаменитый отель «Диван», построенный в американском стиле. Леська подходит ближе и уже с бульвара, ведущего к нему, слышит джаз. Леська входит в кафе отеля и идет прямо к оркестру. Подходя к эстраде, он мощно запевает: «Эй, ухнем!» Эту песню по Шаляпину знает весь мир. Не успел он сделать и трех шагов, как джаз уже вторит ему всей своей посудой. Так Леська устроился на работу. Сначала он только поет. Но вскоре выяснилось, что великолепно дует в корнет-а-пистон. В кафе зазвучал Римский-Корсаков, приспособленный к ритму фокстрота.