О, юность моя!

Сельвинский Илья Львович

Катя недоверчиво взглянула на Леську, как бы ища подтверждения.

— Чего ты сомневаешься, чудило? Видишь, какие у меня зайды?

Он подошел поближе к свету и показал ей исцарапан­ные углы губ.

— Майор, ты гений! — воскликнул Леська и побежал сосать камень.

А Катя приняла из лапищи мужа граненый стаканчик и стала пить медленно и с остановкой, точно совершая какой-то чуть ли не религиозный обряд.

Вскоре все население каменоломен принялось впиты­вать ракушечник. Не всем по удавалось, потому что не всякий

камень обладал необходимой капиллярностью. Нужно уметь выбирать. Голомб и Елисей постигли это искусство в совершенстве. Они сначала обнюхивали ка­мень и, если он уж очень попахивал сыростью, принима­лись его лобзать.

— Ох, и наживем же мы себе тут каменную бо­лезнь!— сказал Голомб.

— Ничего, — бодро отозвалась Катя. — Только бы пришла советская власть. Поедем лечиться в Кисловодск или куда еще едут с этим делом?

— В Ессентуки, кажется, — вздохнув, промолвил Леська.

Ему особенно повезло: он и сам напился, и Кате по­нес полную чашку. «Человек не пропадет!» — вспоминал он свой любимый афоризм.

Вдруг навстречу шагнул какой-то бородач.

— Слушай, парень, — заговорил он, задыхаясь. — Продай мне эту чашечку.

— Рад бы, да не могу: это для девушки.

— Продай! А я тебе за это — вот.

Он вынул золотые часы с тремя крышками и тяжелой цепью, часы, присущие купцам второй гильдии, как шу­ба на черных хорях.

— Ну, как? Сладились? Бери. Ведь я... Я ж умираюуу!

Лицо его было таким обвислым, полные когда-то щеки опали, в глазах металась сумасшедчинка.

— Понимаешь, — страстно бормотал бородач, — по­чки больные... Врачи велели пить, как можно больше пить, а тут...

Леська молча протянул ему чашку. Бородач схватил ее обеими руками и, запрокинув голову, хлебнул, как водку. Кажется, даже опьянел.

Леська взял у него свою чашку и снова побрел на промысел.

— А часы? — крикнул вдогонку бородач счастливым голосом.

— Да ну их! — отмахнулся Леська.

Под утро канонада возобновилась. Какая-то тень мелькнула у душника. Леська выстрелил наугад. Кано­нада вскоре прекратилась, но минут через десять у всех душников загремели взрывы: это саперы заложили у от­верстий пироксилиновые шашки, и ядовитый дым изо всех щелей пополз в каменоломни. Теперь все кинулись к душникам, открытым к морю. Но часовые не могли сойти с постов.

Кашляя и задыхаясь, прибежал Голомб.

— Катя, иди к морю, а я тут подежурю. И ты, Бреди­хин, иди. Через четверть часа всю эту муру вытянет сквозь дырки.

Он приложил кусок какой-то афиши к стене и, когда она стала мокрой, ткнулся в нее лицом. Но Катя и Ели­сей не уходили. Тогда Голомб подбежал к Кате и при­ложил к ее лицу влажную бумагу.

— Вылазка! — пронесся вдруг приказ по катакомбам.

Леська и Голомб понеслись к своим отрядам. Катя побежала за Голомбом.

— Мандраж! — крикнул Майор и кинулся в атаку.

Утро было туманным. Передовые вылезли

из нор не­замеченными и всей линией рванули гранатами колю­чую проволоку. Путь сразу же открылся. Партизаны ки­нулись вперед. Из клочьев утреннего тумана стало отче­каниваться орудие: оно стояло против главного входа и уже готовилось бить прямой наводкой. Партизаны мгно­венно перестреляли всю его прислугу. Еще бы минута — и они на свободе. Но с севера дул чистый норд, и туман уходил к морю. Перед «Красной каской» оказалась пе­хота, которая наступала, гоня перед собой население окрестных деревень. Стрелки дали залп — один, другой, третий. Теперь пробиться вперед можно было только сквозь женщин и детей, среди которых оказались род­ственники бойцов «Красной каски».

— Не стреляйте! Деточки! Не стреляйте!

— Отступать! скомандовал Петриченко и рухнул на землю. В каменоломни! Отступать! — снова закричал он и потерял сознание.

Его подхватили под мышки и потащили к главному входу. Кто-то поднял Петриченко ноги. По дороге Лесь­ка увидел мертвого Голомба, а поперек его тела — труп Кати. Орудие, выплывшее из тумана, не участвовало в бою, потому что белые не рискнули к нему подойти. Вскоре в катакомбы вернулись последние бойцы «Красной каски». Без вожаков.

Когда все замолкло, из белого стана раздался голос, звучавший в рупор:

— Мирные жители могут выйти из каменоломен! Им ничего не будет! Белая гвардия с населением не воюет.

Мирные жители кинулись вверх сквозь все выходы. Действительно, по ним не стреляли. Но Леська не мог выдать себя за мирного: Полик Антонов его бы разобла­чил. Леська подошел к сундуку с провиантом, вынул пачку свеч и крикнул в темноту:

— Есть ли среди партизан старые рабочие камено­ломен?

— Есть!

— Прошу ко мне.

Петриченко был тяжело ранен. Но людям так нужен был вожак, что они отозвались даже на юный голос Бредихина, как отозвались бы на любой другой голос, кото­рый отдал бы сейчас приказание. К Леське подошли двое мужчин.

— Товарищи! Нужно искать душник, о котором ни­кому ничего не известно, кроме вас. Кто может повести к этому душнику? Где он?

— Надо поспросить Петриченко.

Иван Никифорович уже очнулся, разговаривал, но было ясно, что он не вынесет своей чудовищной боли.

— Идите, держитесь моря, — сквозь рычание сказал Петриченко. — Где-то там должно быть окошко... Сам я не видел, но говорили, что есть... Только расширить... Окошко...

Леська и часовые, которых он отобрал, залегли у вы­хода. В течение этого, пятого, дня белые делали несколь­ко попыток ворваться в катакомбы, но пикеты расстре­ливали их.

— «Красная каска»! — объявил голос в рупор.— Сдавайтесь! Ничего вам не будет. Только тюрьма!

Через полчаса в тишине, которая воцарилась наверху, раздались подряд четыре залпа. Крики, вопли. Снова залпы, на этот раз три. И снова тишина.