О женщине моей
Шрифт:
Да, я уже который год с верхотуры нашей жилой башни наблюдаю за женщиной, которая имеет обыкновение злостно опаздывать на свою электричку, - опаздывать в самые деловые напряженные утренние часы. Причем эта ее привычка мне чрезвычайно не импонирует, заставляет беспричинно потирать ладони, качать головой, видя ее спешащую, даже чрезмерно спешащую фигуру в модном долгополом пальто.
В особенности я не даю покоя своим рукам и подбородку, когда эта особа намеревается штурмовать первый подъемный марш льдистой железной промерзлой лестницы железнодорожного перехода. Я в точности осведомлен,
Быстро-быстро вверх за чьими-то равнодушными неповоротливыми спинами, - элегантной иноходью по оледенелому мостовому асфальту - и резко вниз по предательским обмороженным ступеням...
И тут совсем, кажется, некстати, одна рука без перчатки - другая занята обеими перчатками и перекинутым через плечо ремешком изящной черной сумки - ныряет в косой просторный карман пальто, - какого черта, спрашивается, она там ищет?!
Глаза этой невозможно опаздывающей женщины совершенно не наблюдают подлых гибельных ступенек, потому как окаянный французский струящийся подол...
И нужно как можно стремительнее вниз...
На электрическом табло - семь сорок!..
Шпильки окончательно завредничали и цепляются за малейшую погрешность убийственной заледенелой лестницы, а грязно-зеленая электрическая гусеница уже влезла в посадочные пределы платформы, а моднющий подол пальто хладнокровно перекрыл весь маршевый горизонт, что стелется из-под черных грациозных носов сапожек...
И комкая руки в кулаки, играя мраморными желваками, я в который раз даю себе слово-зарок: черт меня возьми с моим сном! с моими подлыми идиотскими нежностями! и вообще с моим характером, который прямо с завтрашнего утра я примусь перековывать...
В эти наблюдательные нервические минуты я чрезвычайно противен сам себе и готов даже поколотить свою глупую самодовольно глянцевую физиономию, - но, увы, мне тоже нужно спешить.
Я тоже в некотором роде государственный человек.
Наконец и я безо всякого настроения, - в случае, если довелось особенно вредно понервничать, подсматривая за суетливыми маршевыми переходами своей единственной, французской, воздушной стати и такой по-русски несобранной нежной девочки, которая приходится мне женою, суженой!
– да, я выхожу из дому, из того самого подъезда, десять или пятнадцать минут назад из которого выпорхнула... И уже далее следую вполне респектабельным и благополучным шагом завзятого семьянина, с желудком не напичканным на скорую руку дилетантскими холостяцкими бутербродами, а легким в меру калорийным, аппетитно душистым завтраком, приготовленным любящими плавными руками моей единственной и неповторимой...
И мне в эти короткие элегические пешеходные минуты жаль и себя, и ее, едущую в переполненной электричке и неспокойно при-туливщейся к чьей-то равнодушной или, напротив, ершистой спине, а то и к нарочно выставленному животу юнца-упырька. Мне жаль и припасенных слов, что оказались такими неповоротливыми, и сидят сейчас во мне, добавляя раздражительности.
И если бы не уютная любимая глазунья с кофейником изрядного кофе традиционное мое утро
И все-таки какая-то странная немужская жалость порою портит утренние никчемно торопливые скоропортящиеся секунды бытия нашего.
Мне жаль - Бытия, которое всё в быте, рутинном, единообразном, но которое так по-своему, по-девчоночьи, по-матерински умеет скрашивать моя жена, моя Милюсик.
А ведь был и медовый месяц, который растянулся, как я полагаю, года на полтора.
Незабываемые медовые недели... когда чувственного неугасимого пламени доставало любиться по три раза на дню. И себя, и единственную свою половину заездил, замучил. В сущности, у любящих молодоженов так вроде и полагается.
Затем медовый пламень поугас, попритих.
И года через три вместо дурного яркого горения пришла разумная добропорядочная привычка с нюансами игры, флирта. Культурная физиологическая оздоровительная зарядка, где-то аналогичная ежеутренней чистке зубов.
Впрочем, не хочу лукавить: зубы, случается, и по два раза в день скоблю, а с супружеской законной просьбой пристаю не больше трех раз в декаду. Думаю, могли бы и чаще, но лень-матушка, опять же подрастающее чадо любознательное, - этакая обоюдная рассудочность и прочие объективные обстоятельства. Скажем, летом в доме отключают горячую воду не меньше как недели на три, - это в лучшем случае.
Боже мой, где ты ныне обретаешься, ты - благословенная дурная нерасчетливая юность, когда волшебное тело моей единственной, моей родной подружки, нектарно душистое вопреки дешевым пряным духам, изысканных и одновременно волнующих, будоражащих линий, изгибов потаенных и доверчиво раскрывающихся, - оно такое податливое, подчиняющееся, оно всегда в моем (нашем!) распоряжении.
В жаркие смрадные столичные смоговые ночи оно непостижимо чудесным волнующим образом охлаждало мое разомлевшее, раскисшее, безвольное, бесчувственное, кажется, навсегда, и уж совсем негодное к отдаче, неспособное к жертвенности...
И, о чудо, - Господи! Я точно изголодавшийся студент, охваченный волшебной плотской горячкой, вдруг ощущаю вливающуюся нестерпимую негу желания, - негу жизни!
И чтоб не погибнуть в этом угарном плотском жаре, меня с восточной гаремной умелостью ненавязчиво остужают...
Остужает - ее чуть волнистый, сказочно прохладный с терпкой выемкой пупка живот, остужают и волнующиеся, словно прохладные упругие водопадные струи, бедра.
И во все это охлаждающее великолепие я отчаянно медлительно погружаюсь и погружаюсь, - меня в точности обнимают волглые пенистые ручьи шампанского...
И мерзкая самоубийственная липкая столичная ночь растворяется, преображаясь в небывалое экзотическое путешествие в пряно-прохладительный сад бесконечной страсти и неги...
В изморозные промозглые ночевания осенние, когда центрального отопления ждешь как манны небесной, и в постель залазишь, точно в остуженную сырую берлогу, волшебное тело моей единственной и златопенной служило (и служит!) мне (именно мне!) совсем иную службу: знойную, пышущую устойчивым каминным уютом, напрочь прибирающую мою зубную и мышечную непритворную дрожь-озябшесть.