О женщине моей
Шрифт:
И, согревшись, я вновь чувствую в себе мужика-богатыря, готового хоть в сей миг согрешить и согреть собою свою единственную, которая, обвивши всего меня со всем сладким бесстыдством почивает, видя в сновидениях дальние заморские пляжи...
И я запросто шевелю ее минуту назад егозливыми хулиганскими пальчиками, проникающими без спросу, черт знает в какие интимные запределы в мгновения наших обоюдных молодоженных шалостей.
И перебирая послушные нежные персты, я оказываюсь в сновидческой действительности: там знойное слепящее лето и вечность...
И в этой слепящей
Но меня по какой-то странной напасти рядом нет...
А неподалеку кучкуются какие-то странные, до отвращения знакомые, примелькавшиеся личности: мужланы с выдвинутыми физиономиями и недоделанные юнцы в унизительных сальных красных угрях, истекающие кислой, отвратно пахнущей слюною...
И с тоскливыми глухими ударами сердца я выбираюсь из ужаса и немочи сновидения. И в который раз благодарю Господа Бога за милость его в виде моей единственной...
Да, были ужасные сновидения, были плотские горячечные ночи. Но природа не настолько безумно щедра, чтобы длить это веселое сумасбродство плоти вечно.
Такое вот несколько подлое, несправедливое устроение сердца человеческого, что годы совместного проживания исподволь притупляют, перестужают чувственность, делают ее, в конце концов, комфортной, ненавязчивой, тонусной, - комнатной. Той самой комнатной температуры, которая именно и длится десятилетиями, - не тлея, не подымливая, не чадя, а именно обогревая душу и сердце мужа и жены самым нужным, самым долговечным и надежным ровным теплом плотской привязанности.
Вот именно, уже отведав, испытав это неоспоримо мудрое тепло, я обнаружил в своем существе качественно новое чувство: супружескую нежность, терпимость и терпеливость. Оно, очевидно, сродни родительскому. Это великое жертвенное чувство ответственности за человека, за женщину, которая оказывается, тебе настолько близка, дорога, желанна и родная, что...
Окончательно уразумев это преображение своего сердца, я, если честно, в некотором роде занедужил той частью своего мужского естества, которое еще не призабыло милые острые обморочные утехи плоти.
Эта эгоцентрическая, вольнолюбивая часть возопила: сударь, отныне вы не свободны! Вы в заточении своего чувства. Чувства супружеского долга. Вы, сударь, обречены, нести свой семейный крест до могилы... ее или своей.
Да, честное, откровенное признание этого ответственного чувства в себе, все-таки было для меня откровением. Можно даже сказать - открытием! Открытием ученого мужа совершенно неизвестного природного феномена, которое по какой-то нелепой случайности еще не известно всему бедному человечеству, и незнание которого лишь усугубляет вину его, такого равнодушного,
Я зажил странной двойной жизнью. Сердце успокоилось, его перестали терзать и тревожить всяческого рода чувственные аритмии, тахикардии, - ритм его наладился, - оно свыклось и прикипело к другому, любимому, супружескому.
Но опять же, я не строю иллюзий относительно его вечного благолепия, благоразумия и прочего, верноподданнического послушания.
Случается, оно, каналья, многоопытное, притерпелое, прагматическое вдруг совершенно некстати начинает трепыхаться и колотиться при обнаружении рядом абсолютно незнакомого, загадочного женского сердца, выдавая моему трезвому, устоявшемуся, супружескому разуму явно конфузливую, невнятную, полузабытую, неблагонадежную, но достаточно настойчивую информацию...
И признаться, я до сих пор с честью уходил (а возможно и увиливал), не позволяя себе проникнуться, очароваться этой (в сущности, рутинной, обыденной) греховной, а возможно для кого-то и полезной (для пущей крепи семейной, испытавши мелкую интрижку измены), информацией.
Ведь вековой же греховодной практикой проверено, что чужие женские сердечные стрелы-флюиды имеют обыкновение поражать объект уколом-царапиной, небезызвестным легким недугом, который наш великий сердцевед Иван Алексеевич Бунин чрезвычайно удачно окрестил "Солнечным ударом".
Наверное, каждый в той или иной степени испытал в своей судьбе этот самый Бунинский солнечный удар. В той или иной степени...
Потому что, если идти дальше, позволить себе, своей прихоти испить еще раз из этого сладостного запретного источника. И, не удержавшись, еще и еще набрать полный жадный рот, чтоб насытиться окончательно. И после чего с равнодушием и отдохновением отвернуться. А то и в немилосердное раздражение впасть, являя детскую призабытую капризность, в виду дурной перегруженности желудка сиропной шипучей благодатью.
Именно в немилость впасть своему же чувству, некстати разбуженному солнечным ударом...
И прегорькая истина будет вам уготована, и вы не сдержитесь, непременно же неблагодарно поморщитесь, и тем откроетесь перед нею, которая, возможно, еще благоговеет, дышит вами, уже живет вами... Зачем-то живет вами, насытившимся, брюзгливым, сторонящемся в глупой надежде сохранить в себе то небесное оглушающее ощущение солнечное удара...
Милая, очаровательная, - но зачем же такая навязчивая и доступная?
А она не желает и не хочет догадываться, что она явилась вам именно как Бунинский солнечный удар, совсем нежданный, и оттого втройне удивительный, неповторимый и быстротечный, как зеркальный блик хрустального ломящего зубы потаенного лесного ручья...
Всего лишь только единственный удар!
Удар, который помнится всю жизнь.
И я, прагматичный глупец, говорю вам заранее: милая сударыня, не вините меня за чувство мое скоропостижное... Мне, моему разуму горше вашего ослепленного чувственностью сердца. Разум крепче и реальнее страдает, если разлука стоит того, если он искренне судит свое слабовольное, не оправдавшее ваших будущих чаяний сердце.