О женщине моей
Шрифт:
Именно с этой маловразумительной для чуждого слуха самозванной, сочиненной молитвой обращаюсь я к Господу Богу. Обращаюсь не в специально отведенные для молитвы минуты, - почти что, походя, буквально чуть ли ни во время буденной суеты начавшегося или завершающегося рабочего и отдохновенного дня.
И мне чудится, а впрочем, и верится, что наивная просьба рядового русского атеиста-мистика будет где-то там, на небесах, где правит всеединый Создатель всего нашего сущего, - будет услышана, будет принята к сведению.
Моей наивной интеллигентской душе хочется верить не в летающие
Возможно, я еще приобрету тягу ко всем вышеозначенным обрядам, постам, псалтырным молитвам, истинным, не дилетантским.
Возможно, и цитировать примусь, несветскую эрудированность, проявляя, слегка бахвалясь пред любознательным светским обществом.
Возможно, и поучать, как бы ненавязчиво возьмусь, просветляя головы заблудших и погрязших в человеческих мерзоприлипчивых грехах, - все может статься в моей судьбе.
Но все это уже будет лично для моей души вторично, пусть и более чинно и благородно, благопристойно, в конце концов, - все равно лично для моей все еще мятущейся мистически неприкаянной души это церковное обрамление будет не более (как же грешно, по мнению церковнослужителей, я объясняюсь) как благородный подобающий гениальной картине багет.
Все-таки Бог для человека Един и Вездесущ, и общается человек с Создателем посредством лишь своей личной, обраненной земной непутевой жизнью, души.
И это мое личное понимание Бога и Сына Его Христа Мученика проистекает в независимости от моего цивилизованного разума.
И еще я полагаю, что где-то в чащобе моего сознания гнездится та старая раннеславянская доправославная вера в единого Бога Вседержителя, Творца и Отца Творения, который именно своею премудрою, всетворною ладою (любовью) создал первоначальное бытие, то есть то сущее, что видят мои глаза, слышат мои уши, чувствует и участвует все мое плотское и духовное, которое вольно взять от природного солнцеворота лишь самую органичную малость, чтобы выжил и дал потомство, и чтобы мое потомство так же длило свой род человеческий...
А кому и для какой надобности нужен этот мой род, что воспроизводит себя уже которое тысячелетие, - этот вопрос вопросов видимо когда-нибудь наконец-то и спасет бедное человечество, погрязшее в рутинных тысячелетних грехах, и все более стремительно погружающееся в дерьмо, в собственные цивилизаторские отправления.
И дай-то Бог, чтобы этот вечный нечеловеческий вопрос будоражил, продолжал не позволять веселому и печальному человеческому роду спокойно или, напротив, беспокойно наслаждаться, отдаваться глобальным или семейным заботам.
Должен же человек сознавать или чуять душою свое божественное неразгаданное предназначение. Чуять той нетронутой потаенной частью своего хрупкого смертного существа, в которой горит его свеча, - свеча зажженная когда-то и зачем-то Богом...
И эту-то божественную свечу неугасимую и пытаюсь приметить в человеке с древнеславянским прозвищем Ярослав. Ведь собственный ребятишка всегда
И примечаю порою с ужасным недоумением и нескоро преходящей дурною обидой странно неребяческие поступки его, цепенения, и глаза... Глаза по-стариковски отстраненные, как бы успевшие заглянуть в неведомую еще даже мне обидчивому родителю бездну...
И через страшно длящиеся мгновения, с душевной тревожащей благодарностью примечаю там, в самой глубине, на миг умерших глаз его, мой молитвенный, жертвенный и вечный в своем божественном очаровании свечной язычок жизни.
* * * * * * *
Я отчего-то пробудился, не сознавая еще мгновение: где я, что я... и разглядел склоненную к моему сонно недоумевающему лицу голову златопенную, пригожую, прибранную, - родную голову моей жены, моей обожаемой, ненаглядной, юной...
Да, именно юной в свои тридцать бальзаковских, и именно же ненаглядной. Потому что я успел соскучиться, пока почивал (дрых!) невежливым, равнодушным, измотанным медведем - я проспал всю ночь!
Я спал совсем рядом с моей женой (женушкой!), и я проспал всю нашу ночь, как натуральный пьяный извозчик из новеллы Антона Павловича!
Я, супруг с немалым стажем, я все равно каждое утро так вот нежданно-негаданно выбираясь из сна, успеваю-таки прочесть про себя самодеятельную (и сколько их у меня!) молитву благодарения Господу Богу за его божескую милость, за то, что Господь одарил меня, старого грешника, светлым наивным чувством к женщине, что склонилась сейчас надо мною, видимо для единственной почти ритуальной цели: трогая слипающиеся мои глаза своими теплыми мягкими, случается уже и напомаженными, но всегда такими родными устами, от которых я почти всегда стараюсь удрать, куда-нибудь поглубже схорониться: под приплюснутую сладко притягательную подушку, или...
Вместо привычных нужных губ я слышу нечто невообразимо любящее, невообразимо печальное, которое до меня, сонного ле-жебоки-медведя, доходит несколько с трудом:
– Ну почему все так устроено? Почему так нелепо? Почему я ухожу от моего любимого? Зачем я бросаю в такую рань моего мужа? Моего сынульку? Я совсем забросила своих любимых мужчин, самых мне родных, а? Ты мой голодный и любимый мужчина... Ты встаешь, а я, как идиотка, убегаю!
– Нет, ты мне ответь - зачем я извожу тонны дорогущего макияжа? Чтоб какие-то чужие мужики пялили на твою роднульку жирные глаза, да? Ты скажи, да?
– Почему я должна уходить, красивая, нарядная, - Генка, я ведь даже выспалась сегодня!
– и сразу к чужим людям... И слушать, слушать их бесконечные, бестолковые, канючие жалобы, жалобы, жалобы... Чтоб к вечеру придти домой, придти обыкновенной усталой женой. Раздраженной и пыльной, и... Понимаешь, Генадь, пыльной! И я, как дура, смываю всю свою дорогущую красоту вместе с пылью. И мне лень краситься снова, чтоб только для тебя... И жду тебя всегда некрасивая, всегда заспанная... Зачем я сплю, сплю и говорю - не трогай меня, потому что я всегда хочу спать! И ты, Генадь, прекрасно знаешь, что будить меня нельзя. И ты злишься и идешь сам себе что-то подогреть...