Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны)
Шрифт:
Первая мировая война обозначила существенный рубеж в творчестве Ильи Эренбурга. Именно тогда он заговорил в стихах своим голосом. Корреспондент газет «Утро России» и «Биржевые ведомости» на франко-германском фронте, Эренбург увидел лицо империалистической войны — невиданные масштабы бессмысленного уничтожения людей и материальных ценностей, жестокость оккупантов, чудовищный быт войны. Все это вошло в его исступленные стихи и, несмотря на массу цензурных вымарок, открыто обозначенных нескончаемыми отточиями, осталось в книге «Стихи о канунах», которую Эренбург в апреле 1916-го послал Брюсову, надписав на вклеенной в нее литографии Диего Риверы: «Валерию Яковлевичу Брюсову И. Эренбург. 1916» [1133] . В «Стихах о канунах» уже не было и речи о каком-либо стилизаторстве, подражательности или поиске сюжетов — это стихи наполнены горечью, тоской, прозрениями и отчаяньем.
1133
РГБ. Ф. 386. Книги. № 1508.
23 июня 1916-го Эренбург послал Брюсову для «Русской мысли» текст написанной в январе стихотворной «Повести о жизни некой Наденьки и о вещих знамениях, явленных ей» и стихотворение «Молитва», и 5 (18) июля 1916-го Брюсов написал в Париж большое письмо Эренбургу, копию которого, по счастью, сохранил:
Уже более трех лет(кажется) я не участвую в редакции „Русской Мысли“ и вообще никакого литературного журнала [1135] . Иначе, конечно, много раз, за эти годы, просил бы у Вас стихов. Не обращайте внимания, что я не пишу Вам писем, — не благодарю, напр<имер>, за присылаемые книги [1136] , за кои всегда очень признателен. Как где-то говорит Пушкин: „любить Вас у меня есть время, писать к Вам — навряд“ [1137] .
Это, однако, не означает, что я люблю Ваши стихи. Напротив. Говорю так откровенно потому самому, что люблю в Вас поэта и не хочу оскорблять Вас условными вежливостями. Недавно я написал то, что думаю об Вас, сделал из этого рецензию (причем, разумеется, многим пришлось пожертвовать, оставить только мнения без доказательств, но, какя доказываю свои мысли, ведь Вы угадаете) и послал эту рецензию в „Русс<кие> Ведомости“. К сожалению, я сижу безвыездно в деревне; поэтому судьбы моей рецензии не знаю. Думаю, что она будет помещена в газете завтра, в № от 6/19 июля [1138] . Тогда пошлю ее Вам и хочу верить, что мои попреки будут Вам приятнее иных похвал: сужу по себе.
Мой вывод — тот, который применим ко всем „избранным“, т. е. людям, предназначенным к поэзии: „Работайте!“. Без работы не бывает Пушкиных, Гете, даже Верлэнов (ибо первуюполовину жизни будущий Pauvre Lelian [1139] работал много, очень много), а ведь ниже Верлэна Вы быть не захотите, да и не стоит. Не соблазнят же Вас лавры какого-нибудь prince de po`etes вроде Поль Фора [1140] !
Работайте! Вы можетедостичь, хотя еще ничего не достигли. Впрочем, последнее — неправда, т. е. правда для других, не для Вас. Я-то (как и Вы сами) знаю, чего Вы достигли (и это уже не мало!), но другие еще это из
Ваших стихов не могут почувствовать. Работайте и учитесь. И, — личнаяпросьба, не пренебрегайте музыкой стиха. Вы на футуристов не смотрите: они правее (более правы), когда пишут у-е-ы, чем когда рубят тупым топором все ритмы. Вся сущностьпоэзии — в сочетании звуков и ни в чем более. „Идея“, „содержание“, „чувство“ etc — все вздор, все для публики, для Музы одно: „звуки сладкие“, которые суть „молитвы“. Вы скажете, пожав плечами, что я сообщаю Вам элементарности, как младенцу. Нет! Я передаю Вам здесь эсотерическую тайну, немногим ведомую и еще меньшим числом понятую (Бальмонт [1141] , напр<имер>, и знает, да не понимает). Если мне сейчас и не верите, все же слова мои запомните: когда-нибудь смысл их Вам откроется. Говорю так смело потому, что слова — не мои: они передаются в изустном предании от поэтов Атлантиды, через поэтов Египта, Греции, Рима, через Данте, Шекспира, Гете, Пушкина до наших дней. Поэзия есть искусство звуков, а не слов и, уж конечно, не понятий. А потом обнимаю Вас через тысячи верст и применяю к Вам, что Вячеслав Иванов писал мне:
„Тебе в Иакхе [1142] целованье И в Дионисе мой привет“ [1143] .1134
Лето 1916 г. Брюсов провел в деревне Бурково возле станции Болшево.
1135
Литературным отделом «Русской мысли» Брюсов заведовал до конца 1912 г.
1136
Эренбург посылал Брюсову все книги своих стихов и переводов, за исключением запрещенного для ввоза в Россию сборника «Будни» (1913); в архиве Брюсова сохранились шесть его сборников.
1137
Перефразированная цитата из письма Пушкина А. А. Шишкову (август — ноябрь 1823 г.).
1138
Рецензия Брюсова на книги Эренбурга 1916 г. «Стихи о канунах», «Повесть о жизни некой Наденьки и о вещих знамениях, явленных ей», сборник переводов из Ф. Вийона и перевод баллады Ж. де Безье «О трех рыцарях и о рубахе» напечатана в № 155 «Русских ведомостей» за 6 июля 1916 г.
1139
Бедный Лелиан (франц.) — так звали Поля Верлена в старости.
1140
Французский поэт Поль Фор (1872–1960) был в 1912 г. провозглашен «принцем поэтов».
1141
Поэту Константину Дмитриевичу Бальмонту (1867–1942) посвящена 15-я глава 1-й книги ЛГЖ.
1142
Иакх — одно из наименований Диониса.
1143
Строки из второго стихотворения цикла «Современники», обращенного к Брюсову (1903 или 1904 г.).
Это письмо Эренбург получил, находясь в Эзе возле Ниццы, когда уже прочел статью Брюсова о своих последних книгах. Всегда стремившийся к объективности критических оценок и столь чуткий к новизне формы в искусстве, Брюсов написал в ней: «Внимание И. Эренбург заслуживает главным образом серьезностью своего отношения к поэзии». Прося извинения у читателей, приведем здесь большие выдержки из статьи Брюсова по причине не только ее особой значимости для судьбы Эренбурга, но и в силу недостаточной известности читателю:
«Видно, что для Эренбурга стихи — не забава и, конечно, не ремесло, но дело жизни, которое он, худо ли, хорошо ли, пытается выполнить со всем усердием „раба верного“. Молодой поэт настойчиво хочет сказать „свое“ (что и есть последняя цель поэзии) и бесстрашно, беспощадно раскрывает свою душу перед читателями, в уверенности, что „высшая искренность и есть высшее искусство“. Нет поэтому у И. Эренбурга гладких стишков на темы, издавна признанные „поэтическими“, нет перепевов общепризнанных образцов поэзии и нет той ложной красивости и того дешевого мастерства, которые так легко приобретаются в наши дни широко разработанной техники стихотворства (вернее сказать, все это встречалось в первых книгах И. Эренбурга, но постепенно он сумел преодолеть соблазн поверхностного успеха). При первом чтении стихи И. Эренбурга скорее отталкивают читателя <…>. Но более внимательное чтение убеждает, что стихи И. Эренбурга — поэзия искренняя, что они не выдуманы, а выжиты, рождены в тоске и муках <…>. Основной грех всего творчества И. Эренбурга составляет его подчиненность теориям. Редко он отдается искусству непосредственно; чаще насилует вдохновение ради своего понимания поэзии. Сознательно избегая трафаретной красивости, И. Эренбург впадает в противоположную крайность, и его стихи не звучны, не напевны, а предпочтение поэта к отдаленным ассонансам (вместо рифмы) лишает их последней прикрасы. Боясь всякого лицемерия, всякой условности, И. Эренбург тоже заходит слишком далеко и почти исключительно изображает лишь отвратительное и в своей душе, и в окружающих. Всего более привлекают внимание И. Эренбурга гнойники верхов современной культуры. Выследить все позорное и низменное, что таится под блеском современной европейской утонченности, — вот задача, которую ставит себе молодой поэт. И он с решительностью хирурга, вскрывающего злокачественный нарыв, обнажает в своих непоющих стихах и тайные порывы собственной души, в которых не каждый решится сознаться, и все то низменное и постыдное, что сокрыто под мишурой нашей благовоспитанности и культурности <…>. Если бы все свои прозрения И. Эренбург был в силах облекать в подлинно художественную форму, мы уже имели бы прекрасного поэта. Пока же его стихи — только залог, в котором при внимательном рассмотрении угадываешь высокие возможности. И. Эренбург со своими десятью книгами, написанными корявыми, иногда непристойными стихами, среди которых редко мелькает сильное четверостишие или глубокая мысль, пока не написал ничего.Напишет ли он что-нибудь, достойное великого имени поэта? Мы не беремся предсказывать, но думаем, что это скорее можно ожидать от И. Эренбурга, нежели от авторов многих современных сборников стихов, изящество и „поэтичность“ которых соблазняют и читателей, и некоторых критиков».
Для того чтобы так написать о поэте, стихи которого по форме были безусловно далеки Брюсову, надо было обладать честной непредвзятостью взгляда и подлинной страстью к поэзии. Этими качествами среди всех статей, посвященных «Стихам о канунах», были отмечены лишь статьи Брюсова и Волошина [1144] . Но Волошин, не один сезон проведший на Монпарнасе, отлично знал Эренбурга — поэта и человека и, в отличие от строгого и педантичного Брюсова, глубоко чувствовал не только его художественную, но и психологическую природу [1145] …
1144
Волошин М.Илья Эренбург — поэт // Речь. 1916. 31 октября. № 300. См. также: Волошин М.Собрание сочинений. Т. 6 (1). М., 2007. С. 594–602.
1145
Выразительный, не без гротеска, волошинский «портрет» Эренбурга 1916 г. см. в первой части — «Книги»: «Жизнь и поэзия Ильи Эренбурга» (там, где речь идет про «Стихи о канунах»).
Статья и письмо Брюсова 1916 года оказали серьезную моральную поддержку Эренбургу, и он ответил Валерию Яковлевичу совершенно искренним письмом, написанным в Эзе 7 августа с указанием своих парижских координат:
Ваше ласковое письмо меня очень тронуло. Спасибо! Я вообще не избалован откликами на свои стихи. Ваши же слова были особенно ценны мне. Я внимательно прочел статью Вашу и письмо. Многое хотелось бы сказать в ответ, но я не умею писать писем. Написал Вам длинное, но бросил, вышло что-то ненужное, вроде полемической статьи. Скажу лишь о самом главном. Я не подчиняю свою поэзию никаким теориям, наоборот, я чересчур несдержан. Дефекты и свинства моих стихов — мои. То, что вам кажется отвратительным, отталкивающим — я чувствую как свое, подлинное, а значит, ни красивое, ни безобразное, а просто должное. Пишу я без рифмы и «размеров» не по «пониманию поэзии», а лишь п<отому,> ч<то> богатые рифмы или классический стих угнетают мой слух. «Музыка стиха» — для меня непонятное выражение —
P. S. Называя свой сборник «Канунами», кроме общего значения, я имел в виду свое, частное. Это лишь мои кануны. Из Парижа я пришлю Вам литогр<афические> оттиски новых поэм и прежних, выпущенных из «Канунов» [1146] .
Письмами 1916 года завершилась их переписка.
2. Личная встреча и после нее (1917–1924)
В июле 1917 года, когда Эренбург смог вернуться в Россию, первым поэтом, которого он навестил в Москве, был Брюсов. «Я шел к нему с двойным чувством, — пишет Эренбург в мемуарах „Люди, годы, жизнь“, — помнил его письма — он ведь неоднократно приободрял меня, — уважал его, а стихи его давно разлюбил и боялся, что не сдержусь, невольно обижу человека, которому многим обязан» [1147] . Этого, к счастью, не произошло. О той первой (после семи лет заочного знакомства и переписки) встрече Эренбург рассказывал трижды — в 1920, 1936 и 1960 годах — в воспоминаниях, написанных в различной манере и с различной мерой исповедальности [1148] . Все три рассказа восходят к одной строчке записной книжки Эренбурга 1917–1918 годов, где в краткой канве событий и встреч, начиная с отъезда из Парижа, значилось: «Сухаревка. Слепые. Гармошки. Брюсов. Жизнь на 2 плане. О Наде. Жалкий седой» [1149] . Эта запись почти не нуждается в комментариях. Чтобы попасть на Первую Мещанскую, где жил Брюсов, Эренбургу пришлось пересечь Сухаревскую площадь, и поразившая его разномастная картина московского толчка навсегда осталась в памяти «необходимым предисловием, ключом к разгадке сложного явления, именуемого „Валерием Брюсовым“» [1150] . Сам разговор-спор, продолжавшийся, по свидетельству Эренбурга, несколько часов, кажется странным на фоне горячечного лета 1917 года — о поэзии, об античности, о профессиональном мастерстве и обязательности ежедневных экзерсисов; даже волновавшие их обоих воспоминания о не дожившей до революции Н. Г. Львовой не изменили направления беседы. Все это уложилось в формулу «жизнь на втором плане» — едва ли не убийственную в системе ценностей Эренбурга. Снисходительная сострадательность первого впечатления («Жалкий седой» — Брюсов был на восемнадцать лет старше Эренбурга, но ему тогда было всего сорок четыре года!) уже вскоре сменилась представлением о жертвенности (полнота жизни жертвовалась «яркопевучим стихам»), хотя лично и неприемлемой для Эренбурга, но достойной уважения. В итоге, несмотря на очевидную отчужденность, эренбурговские портреты Брюсова — поэта и человека — не стали холодными, они согреты неизменным чувством признательности и пониманием [1151] .
1146
Произведения, исключенные цензурой из «Стихов о канунах» («Пугачья кровь» и др.), в отличие от «Наденьки», литографическим способом издать в Париже не удалось. Из «новых поэм» в Париже напечатана была лишь «О жилете Семена Дрозда» (1917), посланная Брюсову с надписью: «Валерию Яковлевичу Брюсову И. Эренбург. Париж 9 декабря 1916» (РГБ. Ф. 386. Книги. № 1509).
1147
ЛГЖ. Т. 1.С. 235.
1148
Эренбург И.Портреты русских поэтов. Берлин, 1922. С. 48–52 (см. также: ЗЖ. С. 493–496). Эренбург И.Книга для взрослых. М., 1936. С. 141–143 (см. также: СС8. Т. 3. С. 515). ЛГЖ. Т. 1. С. 234–240.
1149
РГАЛИ. Ф. 1204. Оп. 2. Ед. хр. 386. Л. 4. Цитируя эту запись в ЛГЖ, Эренбург счел необходимым смягчить последние слова: «Валерий Яковлевич показался мне глубоким стариком, и в книжку я записал: „Седой, очень старый“» (ЛГЖ. Т. 1. С. 240).
1150
ЛГЖ. Т. 1. С. 235.
1151
Заметим, что Эренбурга огорчил памфлет Марины Цветаевой «Герой труда»: «Она написала о В. Я. Брюсове много несправедливого: видела внешность и не попыталась заглянуть глубже, задуматься» (ЛГЖ. Т. 1. С. 244).
Известно, что в ту первую встречу Брюсов подарил Эренбургу книгу стихов, надписав на ней: «В знак близости в одном, расхождений в другом» [1152] , и порекомендовал познакомиться с Б. Л. Пастернаком, чей поэтический дар ценил [1153] . Никакими другими фактами, никакими высказываниями Брюсова о встрече с молодым поэтом, первые шаги которого он поддержал, мы не располагаем. Впечатления Брюсова об Эренбурге можно лишь косвенно реконструировать по двум печатным высказываниям 1922 и 1923 годов [1154] . По-видимому, эти впечатления сводились, с одной стороны, к признанию талантливости и своеобразия Эренбурга, а с другой — к осуждению столь чуждой Брюсову богемности, отсутствию склонности к систематическим упражнениям; словом — к формуле типа «сможет, если будет много работать» [1155] . Формула отношения не менялась и потом, разве что по временам усиливались сомнения, что Эренбург начнет наконец работать над стихом как следует.
1152
Там же. С. 240. Книга Брюсова с его автографом в библиотеке Эренбурга не сохранилась. По свидетельству дочери писателя И. И. Эренбург, она пропала, скорее всего, после Отечественной войны, но Эренбург, дороживший добрым отношением Брюсова, надпись на книге помнил и привел ее по памяти; содержание этой надписи в мемуарах Эренбурга прокомментировано так: «Это относилось к нашему спору о поэзии».
1153
«В июле 1917 года, — писал Пастернак в очерке „Люди и положения“, — меня по совету Брюсова разыскал Эренбург. Тогда я узнал этого умного писателя, человека противоположного мне склада, деятельного, незамкнутого» ( Пастернак Б.Собрание сочинений: В 5 тт. Т. 4. М., 1991. С. 338).
1154
Брюсов В.Вчера, сегодня и завтра русской поэзии // Брюсов В.Собрание сочинений. Т. 6. М., 1975. С. 511; Брюсов В.Среди стихов // Печать и революция. 1923. № 7. С. 70–73.
1155
Формула такого рода не была у Брюсова общеприменимой, хотя он и считал постоянные упражнения необходимыми для каждого поэта. Так, ругая Эренбурга за небрежности в работе, он тут же заметил: «Но совершенно безнадежно, чтобы выдающегося поэта мы получили в лице Владислава Ходасевича, потому что этот — не небрежен: он явно работает, даже чересчур, и, следовательно, дает все, что может дать» ( Брюсов В.Среди стихов // Печать и революция. 1923. № 7. С. 70).
Дальнейшие встречи Эренбурга с Брюсовым в Москве 1917–1918 годов были скорее случайными. В январе 1918 года Брюсов и Эренбург вошли в московское бюро писателей [1156] ; несколько раз они встречались в литературном кафе.
«Помню кафе в Москве восемнадцатого года, — писал Эренбург по свежим следам событий, — переполненное спекулянтами, матросами и доморощенными „футуристами“ (больше по части „свободного пола“), Брюсов должен импровизировать стихи на темы, предлагаемые вышеуказанными знатоками. Он не смущается ни звоном ложечек, ни тупым смехом публики, ни невежеством поданных записок. Строгий и величественный, он слагает терцины. Голос становится непомерно высоком, пронзительным. Голова откинута назад. Он похож в эту минуту на укротителя, подымающего свой бич на строптивые, будто львы, слова» [1157] .
1156
Московская газета «Мысль», сообщая в № 5 от 28 января 1918 г. о создании этого бюро, отмечала: «Как видно из простого перечня имен, группа ничем духовно не объединена, и бюро ее не является чем-то фиксирующим определенное направление. Главной целью бюро является защита членов его от эксплуатации предпринимателей».
1157
ЗЖ. С. 494–495.
В начале 1918 года вышла эренбурговская «Молитва о России», недвусмысленно выразившая его резко отрицательное отношение к большевистскому перевороту («Октября, которого так долго ждал, как и многие, я не узнал», — дипломатично сказано об этом в ранней автобиографии Эренбурга [1158] ). Стихи «Молитвы о России», написанные с обнаженной искренностью, с впечатляющей интенсивностью чувства, воспринимались разделявшими идейную позицию их автора как заметное явление русской поэзии [1159] . Но Брюсов, для которого значительность глобальных планов революционной перестройки мира и культуры не умалялась издержками практики их конкретной реализации, понятно, не разделял эренбурговских «молитв», однако в публичной оценке стихов Эренбурга 1917–1920 годов тактично ограничился лишь вопросами формы:
1158
Новая русская книга. Берлин, 1922. № 4. С. 44.
1159
См., в частности, статью М. Волошина «Поэзия и революция: Александр Блок и Илья Эренбург» ( Волошин М.Собрание сочинений. Т. 6 (2). М., 2008. С. 25–45).