Обеднённый уран. Рассказы и повесть
Шрифт:
Теперь он работал в каком-то строительном кооперативе, там его, конечно, сразу стали обманывать, ущемлять, притеснять. Он в долгу не остался — раскопал опять махинации начальства, поставил ультиматум и теперь ждал, что получится.
— Ему теперь — знаешь что? — спрашивал он меня пристрастно, и объяснял на пальцах, скрещивая их, — вот, тюрьма, закон не объедешь, если только не согласится. Я узнавал, это точно.
Он ронял пепел, ветер вырывал из его волосатых ноздрей дым, и казалось мне, что это какой-то неудачник-Вельзевул, за безнадёжную глупость сосланный на землю в виде человека.
Времена
— Ехал бы ты, — сказал я с укором, — в простую русскую деревню. Профессий у тебя много, устроишься, жильё найдется — вон они, полупустые лежат. Женщину возьмёшь. И живи себе спокойно. Веди натуральное хозяйство. А то будешь всю жизнь без своего угла. Грохнут где-нибудь — никто и не вспомнит, что был такой человек.
Он как-то сник и смущённо ответил:
— Да мне спину надо вылечить…
— Ну, вылечи. А потом езжай.
— Легко сказать — вылечи.
— А что? Медицина пока бесплатная.
— Бесплатно тебе знаешь чего там сделают? Справку выпишут: «Помирать можно». Вот и всё. Мне же операция нужна.
— Да ладно, прямо так уж все плохо. Иди в больницу. Не скажут ведь тебе там — не возьмём! Помытарят, конечно, слегка, но потом потихоньку всё сделают. Оклемаешься — и беги из города. Нечего тебе здесь делать.
Он молча курил. Потом сказал:
— Нет, не смогу я в деревне. Тихо там. Тесно…
Я шевельнул плечом. Что тут скажешь.
Так мы и стояли молча, пока не подошел автобус. Выяснилось вдруг, что это не его автобус… Я пожал ему на прощание руку и поехал. Он остался стоять, крепко упираясь ногами в заплёванный асфальт. Помахал мне. Я улыбнулся и стал смотреть в другую сторону.
Прошло несколько лет.
И вот как-то включаю я телевизор, а там показывают заседание Государственной Думы. И вдруг вижу: одна морда странно знакомая…
Обратная тяга
Утром, когда Крюков поехал на работу, было ещё темно, и непривычно, что темно — вышел из отпуска, последние полтора месяца так рано ни разу не просыпался. (На работу идти совсем не хотелось. Он толком и не отдохнул. А ведь сколько ждал этого отпуска, целый год мечтал: вот буду каждый день по грибы ходить, поеду за клюквой на болота, костры стану жечь, печь в углях картошку, слушать охотничьи рассказы. Но что-то никуда так и не выбрался. Половину времени пролежал на диване, уставившись в телевизор, потом лениво читал скучный английский детектив — нашёл в шкафу старую толстую книжку, потом мать с отцом затеяли мелкий ремонт по дому, и пришлось помогать… Так бесценные отпускные дни проскочили незаметно, оставив в память о себе чувство глухого раздражения и неудовлетворённости. Теперь свобода наступит только через год. И этому короткому месяцу нужно было принести в жертву триста тридцать тоскливых дней.)
Хмурое, небритое утро нагоняло тоску. Было к тому же холодно — середина октября; погода стояла отвратительная. Ветер дул вроде и не сильно, но все время в лицо, и был таким ледяным, что Крюкову казалось, будто он плывёт под водой. Ветер безжалостно срывал с деревьев вдоль дороги
Настроение у него в то утро было хуже некуда.
На остановке автобуса он дождался «девятку», успел захватить место у окна, чтобы не пришлось уступать кому-то, и закрыл глаза, надеясь заснуть минут на десять, но заснуть не удавалось, и он прекратил бесполезные попытки. Глаз, однако, не открывал. Вскоре немного согрелся, и тогда сонливость начала одолевать его. Вдруг он увидел себя сидящим на земле на деревенском выгоне в своём родном Лыкошеве, где не был уж лет пятнадцать, а над головой его стоит чистое и высокое бирюзовое небо, рассечённое журавлиным клином. И второй клин журавлей, поменьше, приблизился к первому и мягко влился в него. Печально перекликаясь, дальше птицы летели уже вместе, словно всегда были одной стаей.
Внезапно проснувшись и настежь распахнув глаза, он убедился, что едва не проехал свою остановку. Автобус как раз тормозил.
Крюков вскочил и начал проталкиваться через людей. Как назло, никто впереди него выходить не хотел, всем нужно было куда-то дальше, дальше… Он почти уже раздвигал руками людскую массу, вызывая её недовольство. «Поосторожнее нельзя?» — хмуро спросил крепко сбитый низкорослый мужик. — «Извини». — «Ой, вы же мне на ногу наступили!» — «Простите, мадам, не хотел». — «Ты что, трахнутый? Куда прёшь?» — возмутилась какая-то бочкообразная тётка. Связываться с ней было глупо. «Уймись, бабуля», — попросил он, оттирая её в сторону. «Бабуля!» — передразнила она, отворачиваясь. И тут заметила женщину, которая следовала в его кильватере. Ей тоже нужна была эта остановка. На женщину-то тётка и обрушила всю свою неведомо откуда взявшуюся злобу.
— Ты здесь не пройдёшь, — сообщила она дрожащим от ярости голосом.
Женщина даже опешила от такого заявления. Сразу на «ты» и с места в карьер.
— Как это я не пройду? — спросила она. — Что же мне, дальше ехать?
— Ехай. А здесь не пройдёшь. Или вон иди в другие двери.
— Там вообще не пробиться…
— А моё какое дело?!!
— Уймись, бабуля, — ещё раз попросил Крюков, обернувшись. — Ишь, партизанка. «Но пасаран!» Проходите, пожалуйста.
— Спасибо.
Женщина кое-как протолкнулась мимо клокочущей от злобы ведьмы (та на прощанье угостила её локтем в бок), и они вывалились из автобуса на улицу. В спину им понеслись проклятия, и только захлопнувшиеся дверцы оборвали этот бесконечный поток ненависти.
— Спасибо, — повторила женщина, робко коснувшись его локтя. — Не знаю, что бы я без вас делала. Впервые вижу такое чудо.
— Да. Редко попадаются хуже.
— Кошмар… У вас спичек нет?
Он вытащил коробок, чиркнул, прикрыл огонь, и туда, в его широкие ладони, она погрузила лицо, словно какая-то птица, берущая корм с руки; дрожащая бледная сигарета после нескольких попыток наконец задымилась, а женщина жадно втянула дым, боясь, что хоть малая часть его бесполезно рассеется в воздухе. Она передёрнула плечами, на мгновение закрыв глаза, и вот из её легких вместе с дымом исторгся какой-то тяжкий полустон-полувздох.