Объективное знание. Эволюционный подход
Шрифт:
Это можно понять, учитывая, как много представителей естественных наук принимали эту сциентистскую философию. Что же касается исследователей гуманитарных наук, то им следовало бы лучше в этом разбираться, В конце концов наука — ветвь литературы, и работа в науке — человеческая деятельность вроде постройки собора. Нет сомнения, что в современном естествознании (science) слишком много специализации и слишком много профессионализма, придающих ему не-человеческие (inhuman) черты, но, к сожалению, это почти так же верно для современной истории или психологии, как и для естественных наук.
Более того, есть важная отрасль истории, быть может, самая важная — история человеческих мнений, человеческого знания, включающая историю религии, философии и науки. А об истории науки можно сказать две вещи. Первая — что только человек, понимающий науку (то есть научные проблемы), может понять ее историю. Вторая — что только человек, хоть в какой-то степени действительно понимающий ее историю (историю ее проблемных ситуаций), может понять науку.
Обсасывать разницу между естественными и гуманитарными науками давно было модным и уже стало скучным. Метод решения проблем, метод предположений и опровержений применяется и теми, и другими. Он точно так же применяется при реконструировании поврежденного текста, как при построении теории радиоактивности [179] .
179
Конечно, везде есть различия. Вместе с тем мало существует вещей, столь похожих на некоторые процедуры теоретической физики, как предположительная реконструкция поврежденного текста. Такого рода предположение может даже быть проверено, а некоторые из них были опровергнуты (ср., например,
Я готов пойти еще дальше и обвинить по крайней мере некоторых профессиональных историков в «сциентизме» — в попытках копировать метод естественных наук, но не какое он есть на самом деле,а каким его ошибочно считают. Этот ославленный, но несуществующий метод состоит в том, чтобы собирать наблюдения, а затем «делать из них выводы». Именно ему пытаются рабски следовать некоторые историки, верящие, что они могут собирать документальные свидетельства, которые — соответственно наблюдениям естественных наук — образуют «эмпирический базис» для их выводов.
Этот так называемый метод никогда не может быть применен на деле: вы не можете собирать ни наблюдения, ни документальные свидетельства, если для начала у вас нет какой-то проблемы. (Билетный контролер собирает документы, но он редко собирает документальные свидетельства).
Но что еще хуже попыток применить неприменимый метод, так это поклонение идолу несомненного, или непогрешимого, или авторитетного знания, которое эти историки принимают за идеал науки [180] . Безусловно, все мы стремимся избегать ошибок и должны огорчаться, если довелось ошибиться. Вместе с тем избегание ошибок — жалкий идеал: если мы не решимся браться за проблемы, настолько трудные, что ошибки почти неизбежны, рост знания прекратится. Собственно говоря, мы больше всего извлекаем знаний именно из самых дерзких наших теорий, включая ошибочные.Никто не избавлен от ошибок; великое дело — учиться на них [181] .
180
Ср. мою «Логику научного исследования»: Popper К. R.Logic of Scientific Discovery, section 85.
181
Это основная тема моей книги: Popper К. R.Conjectures and Refutations, 1963, 1989, см. "Preface", pp.VII-VIII.
12. Сравнение с методом субъективного «разыгрывания истории заново» [re-enactment] Коллингвуда
Чтобы проиллюстрировать применение ситуационного анализа к истории и чтобы противопоставить его методу субъективного понимания, свойственного второму миру, я сначала приведу отрывок из Р. Дж. Коллингвуда — философа, историка и историографа.
Я приведу этот отрывок из Коллингвуда потому, что могу пройти вместе с ним достаточно далеко, хотя и не до конца. Мы разойдемся с ним по вопросу о втором и третьем мирах — по вопросу о выборе субъективного и объективного метода. (По вопросу о значении проблемных ситуаций мы с ним согласны). Психологическая манера высказывания у Коллингвуда — отнюдь не вопрос формулировок. Нет, это существенная часть его теории понимания (так же, как и у Дильтея, хотя Дильтей и пытался избавиться от субъективности, опасаясь произвола) [182] .
182
Это была одна из главных проблем Дильтея: он особенно подчеркивал необходимость преодолеть (transcend) субъективистские и скептические тенденции в историографии. В этом контексте можно упомянуть о знаменитой проблеме, которую Дильтей и другие называли «герменевтическим кругом»: мы можем понять целое (текст, книгу, труд философа, исторический период) только поняв его составные части, а эти части, в свою очередь, мы можем понять, лишь поняв целое. Далеко не все знают, что эту проблему очень хорошо сформулировал Бэкон в "De Augmentis", VI. х. vi: «Из всех слов должны мы извлечь смысл, в свете которого должно истолковываться каждое слово» («Истолковываться» означает здесь просто «прочитываться»: см. примечание 41). Эту мысль — в иронически преувеличенном виде — можно найти в «Диалоге» Галилея (русский перевод: Галилей Г.Диалог о двух системах мира, Птолемеевой и Коперниковой. М., 1948, с. 92-93), где он заставляет Симплицио сказать, что для того, чтобы понять Аристотеля, надо «все время держать перед умственным взором все его высказывания».
Как показывает этот отрывок из Коллингвуда, его тезис сводится к тому, что понимание истории историком состоит в разыгрывании прошлого опыта заново:
«Предположим... он [историк] читает Кодекс Феодосия и перед ним — эдикт императора. Простое чтение слов и возможность их перевести еще не равносильны пониманию их исторического значения (significance). Чтобы оценить его, историк должен представить себе ситуацию, которую пытался разрешить император, представить ее так, какой она казалась императору. Затем он обязан поставить себя на место императора и решить, как следовало вести себя в подобных обстоятельствах. Он должен установить возможные альтернатиные способы разрешения данной ситуации и причины выбора одного из них. Таким образом, историку нужно в самом себе воспроизвести весь процесс принятия решения по этому поводу. Таким путем он воспроизводит в своем сознании опыт императора, и только в той мере, в какой ему это удастся, он получит историческое — а не чисто филологическое — знание значения (meaning) эдикта» [183] .
183
Cp. Collingwood R.G.The Idea of History, 1946, p. 283 (курсив мой. — К. P.)(русский перевод: Коллингвуд Р.Дж.Идея истории. Автобиография. М., 1980, с. 269).
Вы видите, что Коллингвуд придает очень большое значение ситуации(примерно соответствующей тому, что я называю проблемной ситуацией).Однако между нами есть и разница. Коллингвуд, как мне кажется, предлагает считать, что существом дела при понимании истории является не анализ самой ситуации, а происходящий в уме историка процесс разыгрывания этой ситуации заново — сочувственное повторение первоначально пережитого опыта. Для Коллингвуда анализ ситуации служит только подспорьем, хотя и необходимым подспорьем такого разыгрывания заново. Моя позиция диаметрально противоположна. Я считаю психологический процесс воспроизведения, разыгрывания заново соответствующей исторической ситуации несущественным, хотя и признаю, что он может иногда помогать историку как некий интуитивный контроль успешности ситуационного анализа. А существенным я считаю не разыгрывание истории заново, а ситуационный анализ.Анализ, которому историк подвергает ситуацию — это его историческое предположение, которым в данном случае является метатеория о ходе мысли императора. Эта метатеория, находясь
Таким образом, как историк, он должен не разыгрывать заново пережитое в прошлом, а выстроить аргументы за и против своего предположительного ситуационного анализа.
Этот метод может быть вполне успешным даже в тех случаях, когда любая попытка разыгрывания заново прошлой ситуации заведомо будет обречена на неудачу. Действительно, возможны такие действия, которые во многих отношениях выходят за пределы возможности для историка как совершить их, так и, соответственно, разыграть их заново. Действие, которое требуется разыграть заново, может быть актом невыносимой жестокости. Или это может быть акт высшего героизма или презреннейшей трусости. Или это может быть художественное, литературное, научное или философское достижение такого масштаба, который далеко превосходит способности историка. Очевидно, что если его способности в той области, которую он пытается анализировать, недостаточны, его анализ будет неинтересным. Вместе с тем мы не можем рассчитывать, что историк (как, по-видимому, предполагает Коллингвуд) соединит в себе таланты Цезаря, Цицерона, Катулла и Феодосия. Никакой историк искусств не может быть Рембрандтом и лишь немногие сумеют хотя бы скопировать великий шедевр.
В то время как в некоторых случаях разыгрывание заново прошлых ситуаций может оказаться для историка невозможным, в других оно может быть вполне возможным, но совершенно излишним. Я имею в виду те бесчисленные случаи, когда анализ ситуации показывает, что действие субъекта было адекватно ситуации в самом тривиальном и обыденном смысле. Следовательно, задача историка — так реконструировать проблемную ситуацию, представлявшуюся субъекту действия, чтобы его действия стали адекватны ситуации. Это очень похоже на метод Коллингвуда, но здесь из теории понимания и из исторического метода изымается тот самый субъективный, принадлежащий второму миру элемент, который для Коллингвуда и многих других теоретиков понимания (герменевтиков) как раз и является их сутью.
Наша предположительная реконструкция ситуации может быть настоящим историческим открытием. Она может объяснить какой-нибудь до того не объясненный аспект истории, и она может быть подкреплена новыми данными, например, может улучшить понимание нами некоторого документа, быть может привлекая наше внимание к каким-то ранее не замеченным и не объясненным намекам в нем [184] .
Суммируя все сказанное: я попытался показать, что идея третьего мира представляет интерес для теории понимания, которая ставит целью сочетать интуитивное понимание действительности с объективностью научной критики.
184
Помимо галилеевой теории приливов и его отношения к Кеплеру, обсужденных выше, можно привести здесь еще один пример интерпретации. На с, 13-15 моих «Предположений и опровержений» {Popper К. Я,Conjectures and Refutations) я обсуждаю "Interpretatb naturae"Фрэнсиса Бэкона, указывая, что у него это означает «чтение по буквам книги природы» и что термин "interpretatio" имеет юридический смысл, отличный от нашего современного: он означает для Бэкона «чтение» или «разъяснение» закона (непрофессионалам) в точности питым, каков он есть,(Эта моя интерпретация полностью подтверждается процитированным в примечании 39 отрывком из De Augmentis и проливает много света на весь этот отрывок [тDe Augmentis], а не только на его фрагмент, приведенный в указанном примечании), В том же месте "Conjectures" я разъясняю также бэконовскую идею чистоты разума (Intellect) и очищения разума; это означает избавление разума от предубеждений, то есть от теорий (anticlpationes mentis),
Но оказывается, что Дильтей (Sehrlften, vol.V, р, 318) неправильно истолковал бэко= ново l4nterpretetlo пашгае %\ошибочно называя его метафорой (поскольку он истолковывает его в современном смысле слова «интерпретация», который почти совпадает с бэконов* ским "antieipatio mentis"). Точно так же и Леопольд Ранке (Ranke I,von.Samtliche Werke, vol 49, p. 175) неправильно истолковывает бэконовскую идею чистоты: если принять мою предположительную интерпретацию и учесть контекст, становится ясно, что в отрывке из Бэкона, обсуждаемом Ранке, Бэкон (который пишет по-латыни) употребляет "caste" в смысле «скромно» (в интеллектуальном смысле, т. е. не торопясь с предвосхищениями и прорицаниями, как видно из контекста). Ранке, однако, ошибочно переводит "caste" как «целомудренный» ("keusch"). Кроме того, «целомудренно и усердно» ("keusch und fleissig") Ранке — вместо «скромно и постоянно» — не годится как перевод бэконовского "caste et perpetuo" (как вольный перевод подошло бы «скромно и преданно»). И к тому же Ранке дает к своему неправильному переводу еще и неправильную ссылку, которую я нахожу необъяснимой. Он относит этот отрывок к «вступлению к „Органону" — безусловно, одному из самых прекрасных предисловий,когда-либо написанных». Но каковы факты? Существует Praefatio к «Новому Органону», но отрывок, процитированный Ранке, находится не там, а в Praefatio к Instauratio Magna, опубликованному вместе с «Органоном», но отделенному от него более чем дюжиной страниц (на которых помещено Distributio Operis и краткое сообщение о том, что первая часть Instauratio отсутствует).
Этот отрывок (The Works of Francis Bacon / Ed. by Spedding J., Ellis R. L.,and Heath D. D.,1889. Vol. I. P. 130: "Nos vero...") можно перевести так:
«Я, однако же, скромно и постоянно пребывая среди [самих] вещей, никогда не увожу мой разум дальше от вещей, чем это нужно для того, чтобы позволить их образам и лучам сфокусироваться, насколько смогут, в чувстве [зрения]». (Бэкон следующим образом завершает эту фразу, которая у него заканчивается точкой с запятой: «так чтобы изобретательности и мастерству [excelling] мало что оставалось делать») (русский перевод: см. Бэкон Ф.Предисловие к «Великому восстановлению наук» // Бэкон Ф.Соч. в двух томах. Т. 1. М., 1971, с. 63-84. Цитируемый Поппером фрагмент — на с. 69; в переводе Я. М. Боровского он звучит так: «Мы же, постоянно и добросовестно оставаясь среди вещей, не отвлекаем разум от них далее, чем необходимо, чтобы могли сойтись изображения и лучи вещей (как это бывает в случае ощущений), вследствие чего немногое остается на долю сил и превосходства ума». В тексте примечания дан перевод, более соответствующий английскому переводу Поппера. — Прим. пер.).
Ранке переводит и комментирует это место так: '"Lasst uns', sagt Bacon in der Vorrede zu dem Organon — gewiss einem den schonsten Prooemien, die je geschrieben worden sind — 'lasst uns keuch und fleissig unter den Dingen verweilen und unsere Fassungkraft nur eben so weit uber sie erheben, um ihre Bilder und Strahlen in uns aufnehmen zu konnen'.
Er sagte dies von der Betrachtung der Natur.Die Erforschung der Geschichtehat es freilich noch schwerer" («Будем же», — говорит Бэкон во Вступлении к своему «Органону» — безусловно одном из прекраснейших предисловий, когда-либо написанных, — «будем же целомудренно и прилежно пребывать среди вещей, лишь настолько возвышая над ними (uber sie erheben) нашу способность познания, чтобы их образы и лучи могли в нас проникнуть».
Он говорит это об исследовании природы.Исследование истории,конечно же, еще труднее). (И так далее: Ранке занимают специфические трудности историографии — интерпретации историив противовес интерпретации природы).
Как можно видеть из неправильного перевода Ранке простого латинского текста Бэкона, интерпретация (герменевтика) текстов, — которая, в конце концов, является частью историографии, — действительно почти столь же рискованна, как и интерпретация природы. В этом деле нам приходится работать с предположениями и опровержениями; это значит, что мы должны пытаться опровергать наши предположения до тех пор, пока они не улягутся полностью в контекст проблемной ситуации, потеряют случайные черты и достигнут чего-то вроде максимума объяснительной силы по отношению к тому, что хотел сказать автор.
Другие примеры предположительного метода интерпретации см. особенно в примечаниях к первому тому моего «Открытого общества» (Popper К. R.Open Society and Its Enemies) и в «Приложениях» ("Addenda") 6-9 к моим «Предположениям и опровержениям» (Popper К. R.Conjectures and Refutations, 3d edn., 1969, 4th edn., 1972).