Обетованная земля
Шрифт:
— Странно. Зачем же тогда они покупают?
— Чтобы дома на стенке висел Дега, — меланхолично объяснил Блэк. — Картины — такие же эмигранты, как вы. Порою судьба забрасывает их в довольно странные места. Как они там себя чувствуют — это другой вопрос.
Он снял рисунки с мольберта и принес из соседней комнаты две акварели.
— Вы знаете, что это такое?
— Это акварели Сезанна.
Блэк кивнул.
— Вы не могли бы сказать, какая из них вам кажется лучше?
— У Сезанна любая картина хороша, — заметил
— Почему? Потому что крупнее?
— Нет, не поэтому. Это явно поздний Сезанн, уже почти что кубизм. Прекрасный прованский пейзаж с горой Сен-Виктуар на заднем плане. В брюссельском музее имеется похожая картина.
Блэк стрельнул в меня настороженным взглядом.
— Откуда такие подробности?
— Я там стажировался пару месяцев.
Сразу выкладывать всю правду мне было явно ни к чему.
— В каком качестве? Антикваром?
— Нет. Я тогда был студентом. Потом учебу пришлось забросить.
Мне показалось, что Блэк успокоился.
— Антиквара мне здесь не нужно, — пояснил он. — Зачем растить себе конкурентов?
— У меня к этому делу нет ни малейших способностей, — поспешно заверил его я.
Блэк предложил мне какую-то тонкую сигару. «Хороший знак», — подумал я; Сильвер тоже угощал меня сигарой, когда я к нему нанимался. Только у Сильвера сигара была бразильская, а тут — настоящая гаванская. Таких я еще никогда не курил, хотя и был о них наслышан.
— Картины — они как живые существа, — объяснил Блэк. — Как женщины. Не стоит показывать их кому ни попадя, если хочешь, чтобы они сохраняли свое очарование. И свою цену. Понимаете?
Я кивнул, хотя и ничего не понял. С его последним заявлением я вообще был не согласен.
— В торговле, по крайней мере, это так, — добавил Блэк. — Картины, которые слишком часто показывали, у нас называют «прожженными». Другая крайность — это «девственницы»: картины, которые почти никто не знает, которые всю жизнь провели в одних руках, в одной и той же частной коллекции. У знатоков они ценятся выше — не потому, что они лучше других, а потому, что любой знаток жаждет открыть что-то новое.
— И готов за это раскошелиться?
Блэк кивнул.
— Срабатывает снобистская жилка. Это нестрашно. Бывают мотивы поизвращеннее. Особенно в наше время. Война ведь многое изменила. Состояния переходят от владельца к владельцу. Кто-то разорился, кто-то внезапно разбогател. Старым собирателям приходится распродавать коллекции, а новые хоть и при деньгах, но в живописи смыслят мало. Чтобы стать настоящим знатоком, нужно время, терпение и любовь.
Я слушал его объяснения, но мысли мои заняты были другим вопросом: возьмет он меня или нет. Я начинал всерьез беспокоиться: что это он пустился в посторонние рассуждения, вместо того чтобы продолжить экзаменовку или перейти к вопросу о жалованье? Впрочем, Блэк тут же поставил на мольберт новую картину:
— А это
— Это Моне. Женщина в маковом поле.
— Вам нравится?
— Она великолепна! Какой покой! Какое солнце! Солнце Франции! — воскликнул я, а про себя подумал: «И лагерь для интернированных».
Блэк вздохнул:
— Ее я уже продал! Человеку, который делает бомбы. Он любит такие мирные пейзажи.
— Жалко. Лучше бы он любил батальные сцены, а делал косметику!
Блэк бросил на меня быстрый насмешливый взгляд. Затем он обвел рукой свою комнату. Она была обита серым бархатом и весьма скудно обставлена: кроме мольберта здесь стоял только диван, невысокий столик и пара стульев.
— Я часто сижу здесь один по утрам наедине с двумя-тремя картинами, — сказал он. — Иногда с одной картиной. В обществе картин не чувствуешь одиночества. С ними можно говорить. Или даже лучше: их можно слушать.
Я кивнул. Я все меньше верил, что получу у него место. Блэк разговаривал со мной словно с клиентом, которого утонченно склонял к покупке. Но чего ради? Он ведь знал, что я не клиент. Может быть, он решил, будто я консультант Танненбаума-Смита? Или он в самом деле говорил то, что думал, а значит, передо мной был хоть и богатый, но одинокий человек, который не слишком-то был в ладах со своим ремеслом. Да и зачем ему было морочить мне голову?
— Великолепный Моне! — сказал я. — Невероятно, как все эти вещи уживаются в одном мире: и картины, и война, и концлагеря! Даже представить себе невозможно!
— Это картина французского художника, — заметил Блэк. — Не немецкого. Может быть, это кое-что объясняет.
Я покачал головой:
— Подобных картин и у немцев достаточно. Вот это и есть самое невероятное.
Реджинальд Блэк вытащил из кармана янтарный мундштук и вставил в него сигару.
— Ну что ж, давайте попробуем поработать вместе, — мягко проговорил он. — Особо глубоких познаний вам не потребуется. Надежность и умение молчать гораздо важнее. Восемь долларов в день вас устроят?
Своей необычной сигарой, тихой комнатой, картинами и негромким голосом он совсем было загипнотизировал меня. Но тут я разом очнулся.
— В какие часы я буду работать? — спросил я. — С утра или после обеда?
— С девяти утра и до вечера, часов до пяти-шести. С часовым перерывом на обед. Точнее определить не получится — такая уж у нас работа.
— Господин Блэк, — заявил я, окончательно отрезвев, — примерно столько же платят хорошему мальчику на побегушках.
Я был готов услышать в ответ, что ничего другого мне и не предлагают. Но Блэк оказался деликатнее. Он с точностью до копейки высчитал, сколько на самом деле получают хорошие мальчики на побегушках. Получилось гораздо меньше.
— Меньше чем на двенадцать долларов я не могу согласиться, — сопротивлялся я. — У меня есть долги, их надо выплачивать.