Обетованная земля

Ремарк Эрих Мария

— Почему?

— Потому, что она слишком быстро проходит. Ничто в мире не вечно.

— Кроме человеческой злобы, — возразил я. — Только ведь жизнь была бы ужасна, если бы все оставалось как есть? Скука невыносимая! Не было бы никаких перемен. А значит, и надежды бы не было.

— И смерти тоже, — добавила Мария Фиола. — Самой страшной загадки на свете. Вы не боитесь смерти?

Я взглянул на свою спутницу. Какая трогательная наивность!

— Не знаю, — ответил я. — Самой смерти, пожалуй,

нет. А умирать, наверное, да. Не знаю, правда, страх ли это или что-то другое. Но только за жизнь я буду бороться до последнего.

— Так я и думала, — отозвалась она. — А я ее ужасно боюсь. Смерти, старости и одиночества. А вы?

Я покачал головой. «Ну что это за разговор, — подумал я. — О смерти не говорят. О ней вели беседы в девятнадцатом веке, когда главной причиной смерти были болезни, а не бомбы, артобстрелы и политика тотального уничтожения».

— Какое красивое у вас платье! — заметил я.

— Летний костюм в английском стиле. От Манбоше. Одолжила на вечер попробовать. Завтра его придется вернуть. — Мария рассмеялась. — Все у меня взаймы, вся моя жизнь!

— Так это и есть самое интригующее. Кому же понравится все время оставаться самим собой. Тому, кто берет взаймы, открыт весь мир.

Она бросила на меня быстрый взгляд:

— Тому, кто крадет, тоже?

— Гораздо меньше. Вор хочет обладать. А это сужает свободу.

— Нам это не нужно, правда?

— Нет, — подтвердил я. — Это не нужно ни вам, ни мне.

Мы вышли на Вторую авеню. Парад гомосексуалистов был в полном разгаре. Пудели всех мастей расселись над водосточным желобом. Рядом, поблескивая золотыми браслетами, стояли их хозяева.

— Когда тебе все безразлично, боишься меньше? — спросила Мария, уворачиваясь от двух тявкавших такс.

— Больше, — возразил я. — Ведь, кроме страха, у тебя ничего не остается.

— Даже надежды?

— Нет, надежда тоже остается. Пока дышишь. Надежда умирает тяжелее, чем ты сам.

Мы подошли к дому, в котором она жила. Мария замерла перед дверью — такая тоненькая, хрупкая, но, как казалось мне, такая неуязвимая. Слабые отсветы автомобильных фар пробегали по ее лицу.

— Ты ничего не боишься, ведь правда?

— Сейчас нет, — ответил я, притягивая ее к себе.

Вернувшись в гостиницу, я застукал Феликса О’Брайена рядом с холодильником. Я вошел совершенно бесшумно, и он меня не заметил. Он сидел перед супницей с громадной поварешкой в руке и самозабвенно пожирал мой гуляш. Его рот был измазан соусом; рядом на столе красовалась бутылка пива «Будвайзер».

— Приятного аппетита, Феликс! — поздоровался я.

Он выронил поварешку из рук.

— Черт! — простонал он. — Ну я и влип!

Недолго думая, Феликс пустился в объяснения:

— Слаб человек, господин

Зоммер. Особенно по ночам, когда один…

Было видно, что к русской водке он даже не прикоснулся. Этикетка подействовала.

— Ешьте спокойно, Феликс, — сказал я. — Там есть еще торт. Огурцы-то вы небось уже уговорили?

Он кивнул.

— Ну хорошо. Тогда доедайте и все остальное, — предложил я.

Водянистые глаза Феликса заскользили по полкам открытого холодильника.

— Один я не справлюсь, — вздохнул он. — Но если вы не против, я заберу остатки домой, поделюсь с родными. Тут еще много всего.

— Пожалуйста. Только супницу верните. Она не моя. И смотрите не разбейте.

— Конечно, не разобью! А вы настоящий христианин, господин Зоммер! Хотя и еврей.

Я поднялся к себе в комнату. «Страх, — думал я. — Есть много видов страха». Я вспомнил Розенталя с его извращенными понятиями о верности. Сейчас, ночью, они уже не казались мне такими извращенными. И даже не очень чуждыми. Ночью все было иначе, ночью царили другие законы, нежели днем.

Свой старый костюм — тот, что достался мне от Зоммера, — я повесил в шкаф, предварительно проверив карманы. В одном из них я обнаружил неотосланное письмо эмигранта Зааля: «…я и подумать не мог, что они будут отправлять в лагеря женщин и детей! Я должен был остаться с вами. Теперь я так раскаиваюсь! Рут, любимая, я очень часто вижу тебя во сне. Ты все время плачешь…»

Я бережно отложил письмо. Внизу затянул песню негр, выносивший мусор.

XII

Если у Сильвера я работал под землей, в катакомбах его подвала, то у Реджинальда Блэка меня перевели под крышу, в мансарду. Я должен был составить каталог на все купленное и проданное Блэком за всю его жизнь, снабдить фотографии картин данными об их происхождении и исследовать достоверность информации. Это была легкая работа. Я сидел в просторном, светлом чердачном помещении с выходом на террасу, откуда открывался вид на Нью-Йорк. Окруженный всеми этими фотографиями, я часто забывал, где я, и мне представлялось, будто я сижу в Париже, над Сеной, где-нибудь на набережной Больших Августинцев.

Реджинальд Блэк время от времени поднимался ко мне с визитом, благоухающий туалетной водой «Кнайзе» и гаванской сигарой.

— Разумеется, вы не сможете проделать работу в полном объеме, — рассуждал он, ласково поглаживая свою ассирийскую бородку. — Тут, естественно, недостает многих фотографий, которые сделали торговцы в Париже при покупке картин у художников. Но это уже ненадолго. Вы слыхали, что союзники высадились в Нормандии?

— Нет. Я сегодня еще не слушал радио.