Обезглавить. Адольф Гитлер
Шрифт:
— За что?
— Не знаю, но ни в чем эти бедолаги не виноваты ни перед немцами, ни перед бельгийцами.
Они сидели молча, занятые размышлениями о войне, судьбе русских в Бельгии и своей собственной доле.
— Фашисты боятся нас, русских, — нарушила тишину Марина.
Марутаев посмотрел непонимающе.
— Да, да, — продолжила она свою мысль, — Боятся, что мы в Бельгии будем мстить им за нашу Родину и стрелять в спину. Вот и арестовали тех, кого подозревают в этом.
— Ты так полагаешь? — спросил Марутаев, подумав, что в ее рассуждении, видимо, есть какая-то доля правды.
— Уверена, — ответила Марина.
Взгляд
Весь «русский Брюссель» — все русские люди бельгийской столицы, собрались у православной церкви в коммуне Иссель.
Длительное время многие из них подавляли в себе малейший всплеск чувств любви к Родине, убежденные в том, что, отрекаясь от нее, поступают правильно. Но вот та самая большевистская Россия, конец которой ожидался со дня на день, оказалась в опасности и они, сняв с глаз пелену ненависти, совершенно иначе увидели ее, почувствовали свою национальную сопричастность к ее судьбе, вспомнили свой долг перед нею, как перед неблагодарно оставленной матерью. Война привела их к новому испытанию — духовному и гражданственному обновлению.
Для русских людей в Брюсселе православная церковь была не только местом совершения религиозных обрядов, но и местом общения между собой. Вдали от Родины, разъединенные чужими обычаями, законами, образом жизни, они постепенно ассимилировались, теряли свою русскость, и сбор в церкви по праздникам или по какому-то другому случаю духовно объединял их. Здесь звучала русская речь, исповедовалась христианская вера, и это вносило в сознание чувство умиротворенности, придавало силы, заряжало оптимизмом.
Двор церкви был заполнен до отказа, а со всех сторон города в одиночку и группами все спешили русские люди, будто боялись опоздать к началу чего-то важного.
Встревоженные и озабоченные лица одних, нескрываемые удовлетворение и радость в глазах других, неопределенность и выжидание у третьих. Первый же день войны решительно разделил русскую эмиграцию в Брюсселе на три лагеря: сторонников, противников России и нейтралов, представители этих лагерей пришли в церковь со своими настроениями, убеждениями.
Запыхавшись и от быстрой ходьбы и от волнения, протиснулась Марина в ворота и оказалась на церковном дворе. Поклонилась нескольким знакомым, прислушалась, что говорили вокруг.
— Боже ты мой, помоги и отведи беду от России-матушки, — шептала хорошо одетая женщина с бледным печальным лицом. В глазах ее стояли слезы.
Она крестилась, молящим взором обращаясь к зданию церкви, у входа в которую на паперти толпились люди.
— Что-то теперь будет с Россией? — с горечью в голосе спрашивала ее подруга, молитвенно сложив на груди руки.
— Кровью и слезами зальют землю русскую, — ответила первая. — Вот что будет.
— Что же нам, русским, теперь делать?
— Не знаю. Только больно сердцу.
Невольно став свидетельницей этого разговора, Марина подумала, что опасность, нависшая над Родиной, глубокой скорбью отдалась в сердцах русских женщин. И вот собрались они у церкви подавленные горем, вытирают слезы, настороженно прислушиваются к разговорам.
— А у меня в Киеве родители живут, — подошла к Марине, объятая страхом женщина и нельзя было взять в толк, при чем
— Киев — город большой, — утешила ее Марина, — Ваши родители, наверное, живы. Успокойтесь.
— Спасибо. Благодарю вас, сударыня.
Неестественная улыбка появилась на лице женщины. Она отошла от Марины и, обращаясь к кому-то, вновь спрашивала: «У меня в Киеве родители живут…»
Первые часы войны с Советским Союзом двадцать второго июня принесли в ставку Гитлера и штаб вермахта победные сообщения, которые по официальным, а, больше всего, неофициальным каналам молниеносно распространялись по различным штабам войск, вызывая у фашистов настроение парадности и непобедимости. В таком же настроении пребывали Фолькенхаузен и Нагель, когда им доложили о сборе русских эмигрантов у церкви коммуны Иссель. Доклад об этом заставил призадуматься, отозвался в их победно настроенном сознании предупредительным голосом. Значит, в Брюсселе, несмотря на принятые меры, было не так спокойно, как предполагалось, как об этом поступали сообщения от подчиненных. Более прямолинейный в принятии решений и по-военному категоричный Фолькенхаузен, предложил Нагелю:
— Разгоните этот сброд.
— Зачем же так? — не согласился шеф гестапо. — Организованного выступления против Германии они не сделают, а их сбор создает идеальную возможность выяснить, кто есть кто!
— Не понимаю, — проговорил Фолькенхаузен, слегка поморщившись от того, что Нагель затевает какую-то возню с русскими.
— Там уже есть мои люди, — разъяснял Нагель, — и они подробно доложат, кто и как там вел себя. Кроме того, я сейчас пошлю к этому сборищу господина Войцеховского, и все будет лучшим образом.
Войцеховский принадлежал к тому типу эмигрантов, которые, оставив Родину, не страдали любовью к ней. Их сердца были словно из металла, не поддававшегося эрозии ностальгии — извечной болезни русского эмигранта. Такие, как Войцеховский составляли тот арсенал людей без роду, без племени, из которого фашисты черпали свои кадры. Пятно Каина, постыдное для любого порядочного человека, как бы украшало их, возвеличивало в собственных глазах и, пользуясь поддержкой своих хозяев, они исполняли иудейские обязанности с поразительным рвением дикарей, добравшихся к карающей власти.
Войцеховский, потомственный дворянин польского происхождения в России, предки которого считали оскорбительным подать руку любому полицейскому или жандармскому чину, буквально нашел себя в гестапо — вначале тайным агентом, затем официальным сотрудником по работе среди русской эмиграции. Стремительное восхождение по нижнему звену ступеней иерархической лестницы гестапо (верхние были недоступными) являлось не только следствием личной преданности службе безопасности, но и результатом его работы. В документах досье Войцеховского в гестапо с немецкой педантичностью, словно в бухгалтерской книге, подсчитывались все его успехи на стези негласной и официальной работы. В 1936 году в Германии выдал гестапо пятерых немецких коммунистов, готовившихся воевать в Испании на стороне Республики против Франко.