Обезглавить. Адольф Гитлер
Шрифт:
Коммунисты были расстреляны, Войцеховский получил вознаграждение 500 марок — по 100 марок за каждую жертву. Там же, в Германии, выдал гестапо семь антифашистов, судьба которых осталась неизвестной. Павшему в бездну ниже катиться некуда, но Войцеховский продолжал скатываться. В 1938 году его направили в Брюссель для работы среди русской эмиграции. С оккупацией Бельгии, он участвовал в облавах, арестах, отправке бельгийцев на каторжные работы в Германию. Его не томило чувство угрызения совести даже тогда, когда в потоке обреченных замечал отчаянно мятущуюся в поисках спасения чью-то русскую душу.
—
— Благодарю вас, генерал, за совет добрый, — ответил Нагель.
И все же, доверяя гестапо и Нагелю, Фолькенхаузен, осторожности ради, направил в район русской православной церкви батальон солдат. Он был очень недоверчивым человеком.
У церкви тем временем распространялись свежие новости из первых уст, от непосредственных очевидцев, обретая от этого непогрешимую достоверность.
— Сегодня ночью немцы арестовали семерых русских, — услыхала Марина чей-то осторожный женский голос.
— Кого же арестовали? — поинтересовался басовитый мужчина.
— Поручика Коноплина Вениамина Александровича. Помните, на железной дороге кочегаром работал? Денисова Егора Спиридоновича, штабс-капитана, таксиста. Мельникова Андрея Прокофьевича, поручика, официанта из ресторана «Националь», — перечисляла женщина, будто при этом загибала пальцы на руке. — Остальных не знаю.
— За что?
— А кто их, немцев, знает? Арестовали и все.
— Мда-а… — протянул басовито мужчина. — Сгинут люди, и не узнаешь за что.
— Говорят, их сам Войцеховский арестовывал, — вмешался в разговор старый человек с благообразным длинным лицом и профессорской седой бородкой, — Своих же, русских людей, арестовывает, негодяй.
— Вот именно, своих, — согласилась женщина, — Господи, и как только этого христопродавца земля держит?
— Не Бога об этом спрашивать надо, — заметил ей человек с профессорской бородкой.
— Кого же?
— Нас. Русских. Тарас Бульба за измену родного сына убил. Сына!
— Боже мой, Боже мой, — запричитала женщина и растворилась в толпе.
— В Москве по радио выступал Молотов, — послышался за спиной у Марины мужской голос. Это был брюссельский шарманщик штабс-капитан. Одет он был в старый, довольно поношенный и потертый военный китель без погон, на котором четко выделялись два георгиевских креста на выцветших муаровых ленточках и какой-то орден. С крестами и орденом на груди среди собравшейся публики он выглядел довольно странно, и Марина подумала, что такая парадность сегодня здесь ни к чему, но, всмотревшись в иссеченное мелкими шрамами лицо Никитина, на котором застыла решимость и бесстрашие, подумала, что награды он надел, видимо, не случайно. А он, почувствовав к себе внимание людей, немного выждал и повторил все также взволнованно, громче.
— Да, да, господа. Выступал Молотов!
— Откуда это вам известно? — спросил кто-то недоверчиво.
Никитин повернул в его сторону слепое лицо, ответил с вызовом:
— Я слепой, господа, но не глухой. Я сам слушал радио из Москвы!
Его плотно обступили, негромко раздалось: «Он слушал Москву», «Что сказал Молотов?»,
— Что? Что сказал Молотов? — потребовал кто-то настойчиво. — Чего молчишь, Никитин? Говори. Не томи сердце.
Минуту выждав, Никитин поднял выше голову, чтобы больше людей слышало.
— Господа! Господа русские, — произнес он с душевной взволнованностью, — Я имею честь сообщить вам обнадеживающую новость. В Москве выступал Молотов. Он обвинил Гитлера в неспровоцированном нападении на наше отечество и заявил народу: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!» Вы слышите меня, господа? Победа будет за русскими. Россия выстоит! — выкрикнул он с убежденной горячностью, звонко, радостно.
Он внес в толпу на церковном дворе то единственное озарение, которое рождает веру в победу, и народ зашумел: «Выступал Молотов!». «Враг будет разбит!». «Победа будет за нами!». Став центром внимания и поняв, что взоры многих теперь обращены к нему, Никитин ощутил прилив сил. Никогда еще он не испытывал такого нравственного возвышения, как сейчас и поэтому со всей страстностью бросил в толпу:
— Господа, очень жаль, что штабс-капитан Серафим Никитин волею судьбы слепой. Очень жаль! — В голосе его зазвучала слеза, губы горестно и нервно искривились. — А то бы он пешком пошел. Не хватило бы сил идти, на животе по-пластунски пополз в Россию, чтобы защитить ее, единственную для русского человека, от фашистов. — Лицо его перекосила мучительная гримаса, из пустых глазниц, прикрытых темными стеклами очков, выкатились слезы и, спустившись по морщинистым, иссеченным мелкими шрамами щекам, запутались в рыжих, прокуренных усах. Он замер, подавляя волнение, а, справившись с собой, повел лицом по толпе, будто кого-то отыскивая. — Господа русские офицеры! — дерзостно зазвенел его голос над притихшим церковным двором набатным кличем, — Вы-то зрячие! Вы должны видеть то, что судьба не позволяет видеть мне. Это говорю вам я, кавалер орденов нашего отечества.
Взрыв одобрения одних, и негодования других раздался на церковном дворе, расколов толпу на две части, и трудно было слепому Никитину определить, к какой части больше примкнуло людей. Он напряженно прислушивался к шуму, острым слухом ловил голоса одних и других, и вскоре больше чутьем, чем слухом, безошибочно определил, что за Россию было больше. Поняв это, сочным голосом, перекрывая шум, провозгласил клятвенно:
— Победа будет за нами, господа русские! За нами!
В тот же момент ощутил, что кто-то цепко взял его за руку выше локтя, услыхал угрожающе и властно прозвучавшее над ухом:
— Довольно, господин Никитин. Пройдемте.
Никитин повернул слепое лицо в сторону взявшего за руку, будто всматриваясь в него невидящими глазами, по голосу припоминая, кто бы это мог быть?
— Пройдемте, пройдемте, — вновь послышалось требовательно.
— А-а-а? Это вы, ваше гестаповское превосходительство, господин Войцеховский? — со злой иронией поинтересовался Никитин, — Как вам служится в гестапо? Говорят, сегодня всю ночь работали, русских людей арестовывать соизволили? Небось, устали адски?